Бот об этом-то «должке» он и напомнил мне, когда опять стал проситься на «чугунку».
— Мне, брат, только бы взглянуть, как он встанет на дыбки! — скромно объяснял Павлюк.
И что ж, пришлось в конце концов взять.
— Подумаешь, — посоветовавшись, решили мы, — ходит же дядька и так, по заданию, пли просто шатается целыми днями. Конечно, никому и в голову не придет, что он с нами пошел. Только, ребята, чтобы одна наша группа знала — больше никто.
Павлюк ожидал за деревней, на условленном месте. Когда на свист он вышел из-за куста, на нем мы увидели винтовку-«десяточку», наган, за ремнем — гранату.
— Э, брат, так ты брехал, что ничего себе не оставил!
— Что ж, — пробасил он в ответ, — без снасти и вши не убьешь.
По дороге, улучив момент, когда мы с ним немного отстали, Павлюк таинственно шепнул:
— Семечек хочешь?
Я принял это за чистую монету.
— Давай поплюем, — сказал я. Подставил карман, и on мне всыпал… ведерную «горсточку» наганных патронов.
— Если зайдешь когда, еще, может, найдется пригоршня-другая, — довольным голосом бормотал он в темноте.
Дневали мы на хуторе. Следующая ночка подобралась как раз для нашего промысла — темная, с дождиком. В Засулье мы взяли проводника, нашего связного, Игната.
— Павлюк, ты, что ли? — пригляделся в темноте дядька Игнат, когда мы вышли на загуменье.
— Я, брат. Как живешь?
— Откуда это вы знакомы, — поразились мы, — за тридцать-то верст?
— Мой Тюлик был из этих мест… Тот, что уток ловил.
…Леня, Костик и Кныш остались в засаде. Дядька Игнат, Павлюк и я двинулись на дело втроем. Больше чем за сотню шагов от рельс, — лес до этого места был вырублен фашистами, — за пригорком, мы присели в кустах, посоветовались. Дядьке Игнату я поручил конец шнура, строго наказав не дернуть его случайно, а мы с Павлюком поползли. Я полз и разматывал шнур. Время от времени мы останавливались, чтоб прислушаться: не шаркают ли по гравию вдоль пути подкованные сапоги патруля… А потом ползли дальше. Сначала — на бугорке — под нами шуршала мокрая от дождя жесткая лесная трава. Потом была лощинка, и у нас намокли локти и колени. Затем мы вползли на насыпь. Павлюк со своей «десяточкой», в сознании торжественности момента, уставился в темноту, в ту сторону, откуда мы ждали патруль…
Это был мой шестой подрыв. Руки мои привыкли почти не дрожать от волнения, — я работал быстро и четко. Выгреб ямку под рельсой, между шпалами, подложил тол, затем — самый ответственный момент, — собрав всю осторожность, привязал к крючку шнурок и заправил капсюль в заряд. Мы отползли уже другим путем, чтоб не задеть ненароком шнур.
Ждать пришлось не очень долго.
— И расщедрился же, будь он неладен, как назло! В кисель раскиснем, — недовольно ворчал Павлюк на дождь. — А тот все не идет, не грохочет, черт бы его побрал!
Я был в приподнятом, радостном настроении — и тревожном и задорном.
— И возьмет, а как же! — шепнул я в ответ.
Помолчали. А дождик и правда так и забирается за воротник. Чуть правее мины я, отползая, приметил небольшой кустик. Это мой ориентир. На фоне темно-серого неба едва выделяется над насыпью его силуэт. Я не свожу с него глаз.
— Как поглядишь на все, что творят гады, — заговаривает погодя Павлюк, — так сегодня же с вами в лес ушел бы… И придется, должно…
— Не всем, брат, с нами ходить, подожди, — шепчу я. — Дядька Игнат и дома сидит, с детьми, а мы без него как без рук. А о себе — ты и сам знаешь.
Я вспоминаю про дневки у Павлюка на гумне и о том, как недавно наш Михась-шептун, раненный в ногу, два месяца отлеживался на чердаке Павлюковой хаты, и про другие «связные» дела моего земляка… И до боли в глазах вглядываюсь в куст… Потом мне вдруг делается почему-то очень весело.
— Дядька, — шепчу я Игнату, нахохлившемуся от дождя, — а ты знаешь, для чего употребляется тол в мирное время?
— Против коросты, — за него отвечает Павлюк.
Опять тишина, ожидание. Павлюк пользуется этим, чтобы придумать новую сказку про тол.
— Текля Пересько жалуется мне как-то, — начинает он после недолгого молчания, — «зад у меня, Павлючок, хоть теркой дери…».
— Стой, идет, — обрываю я его.
Застыли.
— Верно, — шепчет Игнат, — идет…
Сердце мое стучало, пожалуй, громче, чем поезд, та.: тихо он шел. Как на мушку винтовки, я взял его на куст. Перед собой паровоз толкает пустую платформу. Фашист привык прятаться за чужой спиной. А мы на эту его «хитрость»— веревочку. Вот… платформа… закрыла… мой куст… вот… паровоз…
— Дергай! — чуть не подскочил я.
Да, тогда было темно, все произошло в один момент, — а все же до сих пор у меня перед глазами та жадная страсть, с какой Павлюк дернул за веревочку.
Не одной тысячей мокрых ножек топочет по крыше сарая дождь. Сладко, парно пахнет теплая отава, на которой я лежу, глядя вверх на пыльную паутину под стропилами. Кругом, кто где успел привалиться, спят наши. Я же только прикидываюсь что сплю: я слушаю. На краю скирды сидит Павлюк. Он рассказывает новую сказку дядьке-хуторянину, у которого мы остановились передневать.
— Нарубили, брат, мяса, — гудит его приглушенный голос. — Подложили мы эту цацку под рельсу и лежим. А темень — на волка ненароком сядешь. Потом слышим — идет. Крадется, брат, на пальчиках, точно на стекло босиком наступить боится. Научили паршивца ходить! А тут ему под брюхо как ахнет! Перекинулся на спину, и только колеса, как живые, будто лапками перебирает, крутятся… А вагоны через голову, через голову кувырком… Поднялся переполох, писк — словно ты крыс в ларе накрыл!..
Он умолкает на миг, потом заканчивает:
— Сотни две наглушили.
Я молчу и думаю:
«Вот она, сказка и о нас. Да какая же это сказка! Это наша партизанская быль, обобщенная художником. Она у нас — как сказка, только сумей рассказать. Не важно, если завтра или послезавтра к сегодняшнему рассказу Павлюка поступит поправка: наш связной, возможно, донесет в отряд, что на этот раз мы пустили под откос эшелон только, скажем, с углем или с каким-нибудь ломом! В прошлый раз у меня были цистерны с горючим — двенадцать цистерн! — а у Юзика — «живая сила». А чего еще не было у нас с ним, — наверняка будет! Бывает же у других… А Павлюк — он по-своему выражает наши мечты, нашу ненависть к захватчику, — чем больше «крыс» набьем, тем будет лучше».
— Буди, браток, — шепчет хозяин, — а то и горох простынет.
Встряхиваясь и протирая глаза, мы рассаживаемся на отаве вокруг бездонного горшка гороховой каши, ломтей хлеба, соленых огурцов.
— За ваши, хлопчики, и ручки, и ножки, и все… Чтоб мы, дай, милый боже, дождались… — говорит дядька, доставая из-под полы заткнутую тряпочкой бутылку.
В стакан приятно забулькал первач.
— Ты что же это, Снопок, мобилизацией занялся, а?.. Иван Кузьмич, с неизменной трубкой в зубах, смотрит на меня, многозначительно прищурив глаз. А мне — и не придумаешь прямо, как тут вывернуться.
Ночью, когда мы проходили мимо нашей, моей и Павлюка, деревни, я сказал:
— Ну, что ж, иди уже, пожалуй, Павлюк.
А он с искренним удивлением спросил:
— Куда?
— Как куда? — в свою очередь, удивился я. — Домой!