— Надо же, — усмехнулся тогда Райзе, помогая Ланцу подняться с утоптанного мокрого снега. — А академист-то знает, за какой конец ножа держаться.
Ланц просто одобрительно хлопнул Курта по плечу, а подопечный посмотрел с сожалением — видно, он ожидал, что старший следователь сумеет отомстить за его страдания. С того дня упражнения во внутреннем дворике двух башен стали неизменными — Ланц проникся нешуточным азартом, торжествуя почти по-детски всякий раз, когда младшему сослуживцу случалось проиграть; наконец, он таки вынужден был признать, что академия выпускает в мир не лишь «псалмопевцев, не способных состязаться с настоящими следователями». Причислять к разряду «настоящих» самого Курта он, однако же, не спешил.
Весна в этом году пришла рано, и свой двадцать второй день рождения господин следователь встретил ясным, теплым мартовским днем. Ланц и Райзе, наткнувшись на него поутру в башне, пожелали здравия и счастья, а на вопрос, откуда им стали ведомы такие подробности его биографии, невозмутимо пожали плечами: «Бумаги твои прочли, конечно». Мгновение Курт размышлял, следует ли ему оскорбиться на подобное бестактное вторжение в собственную жизнь, но лишь махнул рукой: ни один, ни другой просто-напросто не поняли бы его возмущения. Эти двое исповедовали один, довольно парадоксальный (или, напротив, логичный?) для инквизитора, принцип в жизни — nil sancti[19], который, как заметил он сослуживцам, те должны выбить в камне над дверью главной башни Друденхауса…
На исповедь к Керну Курт старался не частить — ему все казалось, что тот полагает новичка либо несерьезным, либо неискренне кающимся, ибо выслушивал всегда молча, разражаясь порой вздохами, в равной мере тяжкими при упоминании разной серьезности прегрешений, не злоупотребляя нравоучениями, посему, вместо легкости после беседы с ним Курт ощущал досадное раздражение, каковое оставляло его нескоро и словно бы нехотя. Сегодня он добросовестно выслушал богослужение в Кёльнском соборе, однако в часовню Друденхауса на исповедь не собирался; вообще говоря, старшие сослуживцы тоже не блистали тягой к частому покаянию пред майстером обер-инквизитором, предпочитая выяснять свои отношения наедине с Создателем.
— Это принципиально глупое положение вещей.
Курт слышал это от Райзе далеко не в первый раз, равно как и от Ланца; он и сам время от времени выговаривался на ту же тему, понимая вместе с тем, что от частых повторений ничто не изменится.
— Инквизитор не может и не должен рассказывать о своих тайнах, пусть хоть и личных, сослуживцу. Священник от Конгрегации должен быть постоянно при каждом отделе, и именно священник, с которым мне не приходится вместе исполнять мою службу; к чему моему коллеге знать, о чем я думаю и чем занимаюсь?
— А вот я и без исповедей знаю, о чем ты думаешь, — хмыкнул Ланц. — И чем при этом занимаешься — догадываюсь. Временами даже — с кем…
— Я-то хоть не женат…
— Эй! — повысил голос тот, приподняв кулак к лицу сослуживца. — Ты меня не злословь при молодом поколении, еще подумают невесть что. Я образцовый семьянин и кристально чист в помыслах.
— Ну, разумеется, — откликнулся Райзе, покривившись в усмешке, и полуобернулся, встретившись взглядом с Куртом, шагающим чуть позади: — Учись, академист, может статься, и ты достигнешь такой совершенности духа, просветленного божественным благоволением; знай себе твори, что желаешь, а помыслы при том будут чисты и непорочны.
— Давай, пятнай старого друга, не стесняйся… Зато у тебя полная гармония: все помыслы приведены в соответствие с деяниями…
Слушать пререкания сослуживцев Курт вскоре перестал; задержав шаг, он наблюдал за небольшой процессией чуть в стороне — эту довольно миловидную девицу в сопровождении двух оживленных дам и двух же угрюмых вооруженных мужчин, сидящую в седле расслабленно и непринужденно, он заметил еще в церкви. Судя по столь внушительному эскорту, по одеяниям самой девицы и ее прислуги, а так же при взгляде на то, как приветствовали ее встречные горожане — дамочка была из непростых…