увязшей в липучке - не голос муки, флоры к разрыву с натуралистом, но попытка автопортрета в звуке дав потемнеть и набрякнуть листьям, "ж". Подобие алфавита передается с загаром лицам. тепло есть знак размноженья вида Сумма красивых и некрасивых, за горизонт. И пейзаж - лишь свита удаляясь и приближаясь, в силах глаз измучить почище синих убежавших в Азию, к стройным пальмам,
особей. Верное ставням, спальням,
утро в июле мусолит пальцем
пачки жасминовых ассигнаций,
лопаются стручки акаций,
и воздух прозрачнее комбинаций
-84
спящей красавицы. Душный июль! Избыток соек тревожат прибрежный тальник, зелени и синевы - избитых скрывающий белизну опальных форм бытия. И в глазных орбитах - мест у скидывающих купальник остановившееся, как Атилла в зарослях; запах хвои, обрывы перед мятым щитом, светило: цвета охры; жара, наплывы дальше попросту не хватило облаков; и цвета мелкой рыбы
означенной голубой кудели волны. О водоемы лета! Чаще воздуха. В одушевленном теле всего блестящие где-то в чаще свет узнает о своем пределе пруды или озера - части и преломляется, как в итоге воды, окруженные сушей; шелест длинной дороги, о чьем истоке осоки и камышей, замшелость лучше не думать. В конце дороги - коряги, нежная ряска, прелесть
III желтых кувшинок, бесстрастность лилий,
водоросли - или рай для линий бабочки, мальвы, благоуханье сена, и шастающий, как Христос, по синей река вроде Оредежи или Сейма, глади жук-плавунец. И порою окунь расположившиеся подле семьи всплеснет, дабы окинуть оком дачников, розовые наяды, мир. Так высовываются из окон их рискованные наряды, плеск; пронзительные рулады и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.
Лето! пора рубах навыпуск,
разговоров про ядовитость
грибов, о поганках, о белых пятнах
мухоморов, полемики об опятах
и сморчках; тишины об'ятых
-85
сонным покоем лесных лужаек, что-то от будущего, от века, где в полдень истома глаза смежает, европы, железных дорог - чья ветка где пчела, если вдруг ужалит, и впрямь как от порыва ветра то приняв вас сослепу за махровый дает зеленые полустанки мак или за вещь, коровой лес, водокачка, лицо крестьянки, оставленною, и взлетает, пробой изгородь - и из твоей жестянки
обескуражена и громоздка. расползаются вправо-влево Лес - как ломанная расческа. вырытые рядом со стенкой хлева И внезапная мысль о себе подростка: червяки. А потом - телега "выше кустарника, ниже ели" с наваленными на нее кулями, оглушает его на всю жизнь. И еле и бегущий убранными полями видный жаворонок сыплет трели проселок. И где-то на дальнем плане
с высоты. Лето! пора зубрежки церковь - графином, суслоны, хаты, к экзаменам, формул, орла и решки; крытые шифером с толью скаты прыщи, буббоны одних, задержки и стекла, ради чьих рам закаты других - от страха, что не осилишь; и существуют. И тень от спицы, силуэты техникумов, училищ удлиняясь до польской почти границы, даже во сне. Лишь хлысты удилищ бежит вдоль обочины за матерком возницы
с присвистом прочь отгоняют беды. как лохматая Жучка она же Динка; В образовавшиеся просветы и ты глядишь на носок ботинка, видны сандалии, велосипеды в зубах травинка, в мозгу блондинка в траве; никелированные педали с каменной дачи - и в верхотуре как петлицы кителей, как медали. только журавль, а не вестник бури. В их резине и в их металле Слава нормальной температуре!
-86
на десять градусов ниже тела. с адским пламенем. Ужины на верандах! Слава всему, до чего есть дело. Картошка во всех ее вариантах. Всему, что еще вам не надоело! Лук и редиска невероятных Рубашке, болтающейся, подсохнув, размеров, укроп, огурцы из кадки, панаме, выглядящей как подсолнух, помидоры, и все это - прямо с грядки, вальсу издалека "На сопках". и, наконец, наигравшись в прятки
IV пыльные емкости! Копоть лампы.
Пляска теней на стене. Таланты Развевающиеся занавески летних и поклонники этого действа. Латы сумерек! крынками полный ледник, самовара и рафинад, от соли сталин и хрущев последних отличаемый с помощью мухи. Соло тонущих в треске цикад известий, удода в малиннике. Или - ссоры варенье, сделанное из местной брусники. Обмазанные известкой, лягушек в канаве у сеновала.
И в латах кипящего самовара щиколотки яблоневой аллеи ужимки вытянутого овала, чем темнее становится, тем белее; шорох газеты, курлы отрыжек; а дальше высятся бармалеи из гостинной доносится четкий "чижик"; настоящих деревьев в сгущенной синьке и мысль Симонида насчет лодыжек вечера. Кухни, зады, косынки, слюдяная форточка керосинки избавляет на миг каленый
взгляд от обоев и ответвлений
боярышника: вид коленей
всегда недостаточен. Тем дороже
тело, что ткань, его скрыв, похоже
помогает скользить по коже,
-87
лишенной узоров, присущих ткани, ПРИЛИВ вверх. Тем временем чай, в стакане, остывая, туманит грани, I и пламя в лампе уже померкло. А после под одеялом мелко В северной части мира я отыскал приют, дрожит, тускло мерцая стрелка в ветренной части, где птицы, слетев со скал,
отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют нового компаса, определяя с криком поверхность рябых зеркал. Север не лучше, чем удалая мысль прокурора. Обрывки лая, Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ. пазы в рассохшемся табурете, В доме - шаром покати, и в станке - кондей. сонное кукареку в подклети, Окно с утра занавешено рванью туч. крик паровоза. Потом и эти Мало земли, и не видать людей.
звуки смолкают. И глухо - глуше, В этих широтах панует вода. Никто чем это воспринимают уши - пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!" листва, бесчисленная, как души Горизонт себя выворачивает, как пальто, живших до нас на земле, лопочет наизнанку с помощью рыхлых волн. нечто на диалекте почек, как языками, чей рваный почерк И себя отличить не в силах от снятых брюк,
от висящей фуфайки - знать, чувств в обрез - кляксы, клинопись лунных пятен - либо лампа темнит - трогаешь ихний крюк, ни тебе, ни стене невнятен. чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес". И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая где иероглиф, где запятая; и снаружи шумит густая, еще не желтая, мощь Китая.