Мне нечем убогому в рай превзойти:
Нечем в убожестве душу спасти. (I, 57)
Этому отчаянию бедного соответствует горделивая надежда богатого на райское блаженство, купленное золотом:
Есть у меня злата, больше серебра,
От Бога отмолюся-тка,
От смерти умирущей казной отсыплюсь. (62)
Бесполезно противиться на этом свете явной социальной несправедливости. В неравенстве судьбы певец видит волю Провидения. Сам Бог наделил
Что богатого-то Лазаря тьмою животом...
А малого-то Лазаря святым кошелем. (48)
Народ готов признать неизбывность и онтологическую оправданность социального неравенства:
Оттого у нас в земле цари пошли
От святой главы от Адамовой;
Оттого зачались князья-бояры
От святых мощей от Адамовых;
От того крестьяне православные
От свята колена от Адамова. (I, 287)
Да и не все зло от богатых. В стихе об Алексее человеке Божием родители святого, римские вельможи, добродетельны и милостивы. Зато от челяди их Алексею пришлось выпить полную чашу унижения:
Рабы же Алексея невзлюбили:
Иные рабы укоряли,
А други помоями лили...
Плевали, харкали всё на келью. (I,106)
Из обозрения песенных сюжетов мы уже видели, что безвинные страдания составляют главное содержание духовных стихов. Почти всегда оборотной стороной страдания является грех мучителя. Иногда жестокость и тиранство принимают особо надрывающие формы: так, когда палачами являются кровные родственники, - братья, родители. Такова продажа Иосифа братьями, убийство Бориса и Глеба Святополком. В стихе о Василье и Софьюшке мать отравляет нелюбимую дочь, а по ошибке (в возмездие) и любимого сына (.№.№ 167-168). О царе Давиде, по воспоминанию о его библейском грехе, поется, что он хочет выдать родную дочь свою, Олену, замуж за сына Соломона{155}.Не стерпев ужаса кровосмешения, Олена убегает в поле, ища смерти:
Ох вы собегайтеся, лютые звери,
Вы съедайте мое бело тело. (I, 719)
Называя сам себя «лютым свекром», Давид сообщает этой семейной трагедии русский бытовой характер, уже намеченный именем Олены.
Впрочем, не одна неправда и злоба людская искажают эту жизнь. Сама временность ее, неизбежность смерти бросает и на счастье мрачную тень. От призрака смерти уходит в пустыню царевич Иосаф:
Житье наше, мать, часовóе,
А богатство наше, мать, временнóе. (I, 216)
Перед неизбежностью смерти богатство становится ненавистным: «верные кони» -
Словно лютые звери;
«верные слуги» -
Словно лютыя змеи. (I, 223)
Народ любит стихи «О смерти», размышления над открытым гробом, умея вызывать потрясающие и в то же время сдержанно-трезвые образы из этой вековой дидактической темы[52]:
Вечор я со другом сидела,
Поутру мое тело водой моют.
Водой моют, во гроб кладут,
Мою душу на суд ведут. (Вар., 160; ср. Вес., № 675)
Не одна вечная мука страшит. Непереносима и судьба оставленного тела, его неизбежное тление. Праведная и грешная душа одинаково ужасаются жестокой участи своего тела - прекрасного и невинного, идущего в пищу червям за чужой грех - грех души. Уходящая душа озирается на свое оставленное тело.
Душа с белым телом распрощается:
Прости, мое тело белое!
Тебе, тело, итти
Во сырую землю.
Сырой земле на предание,
Лютым червям на съедение, (6, 326)
Или, отождествляя себя уже со своим милым и тленным телом, человек видит себя самого добычей червей:
Домик ты мой, домик,
Ты мой вечный дом.
Каменья - то суседы мои,
Червоточье{156} - то друзья мои,
Песок течет - то постель моя.
Ох ты, мать сыра земля!
Прими меня, яко чадо твое. (6; 328)
Так жестоко оборачивается материнство земли для согрешившего человека. Сырое материнское лоно становится сырой могилой, родные стихии - червями разложения.
Это коренное извращение природно-благого миропорядка для христианского сознания связано с грехом человека. В народных стихах мы не встречаем теории первородного греха, что совершенно неудивительно. Но мы без колебаний вводим эту идею в состав народного богословия. Даже если отклонить «Плач Адама» как недостаточно народный, о силе греховного сознания певца свидетельствует хотя бы то, что он приемлет безропотно земной ад, в котором живет. Ни на одну минуту он не усомнится в праведности Божия суда, судившего человеку его земную долю. Она им заслужена. Безразлично, возводить ли к Адаму кару за грех или обосновывать ее для каждого поколения, кара соответствует тяжести грехов. Особенно если принять во внимание строгость нравственного закона, под которым живет народ. Его совесть не ищет легких путей, но, напротив, готова изобретать все новые и новые бремена, под которыми сама изнемогает.