И в радость нам безумная задача.
И Время нас за это не осудит.
Ведь мы же предпочли хождение вокруг
Прямой дороге к нашей сути?
Кто есть кто
Листок бульварный факты принесет:
Как бил отец, как он оставил дом,
Как бился на войне, что, в свой черед,
Великим сделало его потом.
Как он рыбачил, открывал моря,
Вершины брал, боясь до тошноты.
Биографы теперь твердят не зря:
Он слезы лил любя, как я и ты.
Но, изумляя критиков иных,
Она свой дом совсем не покидала,
Там хлопоча чуть–чуть, вполне умело,
Свистеть могла, и часто вдаль глядела,
Копалась днем в саду, и долго отвечала
Посланиям его, и не хранила их.
Памяти З. Фрейда
Когда скорбеть должны мы о столь многих,
Когда и горе стало достояньем
Эпохи, и порочит немощь
И совести, и даже смертной муки,
О ком нам говорить? Коль каждый день, как дань,
Сбирает всех, кто нам добро творил,
И, понимая малость лепты,
Улучшить нас хотел хоть ненамного.
Таким был этот врач. И в восемьдесят лет
Желал о жизни думать, чья строптивость
Угрозами и просто лестью
Приход возможных будущих смиряла.
Но в том отказано ему: и он глаза закрыл
Уже не видя то, что все мы видим –
Проблемы, как ревнивая родня,
Вокруг стоящие, дивящиеся смерти.
Они застыли там над ним, все те, что он
Прилежно изучал – неврозы, сновиденья.
А тени, ждавшие, чтоб он впустил,
Их в яркий круг вниманья своего,
Разочарованно рассеялись тотчас,
Когда он удалился от трудов,
Чтоб в землю лондонскую лечь –
Еврей полезный, умерший в изгнании.
Лишь Ненависть возликовала, полагая
Расширить практику, да подлые клиенты,
Кто исцеляются убийством
И пеплом покрывают сад цветущий,
Они еще живут, но в мире измененном
Тем, кто без сожаленья обернулся,
Да и всего-то – просто вспомнил,
Как старики, и честен был, как дети.
Он не был даже мудр, он просто предложил,
Чтоб Прошлое читалось Настоящим.
Словно поэзии ты учишь, и запнешься
Вдруг на строке какой-то, где возникли
Давным – давно все обвиненья и поймешь
Кем были мы судимы в этом прошлом,
И как была прекрасна эта жизнь
И как ничтожна. Лучше бы смиренно
По –дружески нам Будущее встретить
Без ложного запаса сожалений,
Без маски непорочности и без
Стыда перед обычным жестом.
Неудивительно, что древние культуры
В им разработанной методике конфликтов
Предвидели паденье принцев
И полный крах их прибыльных фрустраций.
А преуспей он, почему бы нет, и Жизнь
Была бы невозможна; Государства
Немедленно бы рухнул монолит
И мстителей союз тотчас распался.
Его стращали Богом, но, как Данте,
Он шел один среди заблудших душ
В зловонный ров, где страстотерпцы
Отверженных ведут существованье.
Он объяснил нам Зло: что не деянья
Должны быть наказуемы – безверье
Отказ признать неотвратимость,
И похоть деспота, не знающая меры.
И если что-то от диктаторских замашек
И строгости отеческой сквозило
В лице и оборотах речи,
То это был лишь способ защититься
Того, кто жил среди врагов так долго,
Что ошибался и порою был абсурден.
Теперь уже он даже и не личность,
Для нас теперь он целый мир воззрений,
В котором жизни мы различные ведем:
Подобен он погоде – чуть поможет
Иль помешает; стало гордецу
Чуть тяжелей гордиться, и тирана
Уже никто всерьез не принимает.
В тени его теперь спокойно мы растем,
И он уже везде, пока страдалец
И в самом дальнем, самом жалком графстве
Вновь не почувствует в скелете измененье,
И несчастливое дитя в своем мирке –
Очаг, где изгнана свобода,
И улей, где и мед лишь ужас и тревога -
Теперь спокойно, видя путь к побегу.
Еще лежащие в траве забвенья
Нелепости, забытые давно,
Но освещенные его отважным светом
Вернулись навсегда, и вновь прекрасны:
Все игры, что для взрослых неуместны,
Все звуки, что осмеивать боялись.
И рожи те, что корчим мы украдкой.
Но он желал нам более того –
Свобода часто одиночество – хотел он
Чтобы две наши половины
Объединились справедливости во имя.
И большей той, там, где гнездится разум
Отдать права над меньшей, но лишь только