В этом состоянии тайны поэт помещён посреди Вселенной, у которой вовсе нет никакой середины. Чтобы раскрыть внутреннее во внешнем, начать следует с внешнего, начать снаружи во всём видимом, которое всю прожитую тобой жизнь, во всех своих многообразных формах видимости накапливается и наслаивается во внутреннем. Что и чем должно пробуждаться, внутреннее внешним или наоборот, неизвестно, но нет сомнений, что поскольку мы с самого детства знаем о связи вещей друг с другом, то на помощь нам прежде всего придёт случай; возможно, в виде весеннего дождя или осенней непогоды, летних белых ночей или зимнего инея – явлений, которые, как и любое явление, какое только ни возьми, могут подвигнуть внутреннее в той мере, чтобы вовне потянулась ниточка мыслей, пытающаяся связать слово и явление в единое целое.
И прежде, чем ты садишься перед листом бумаги, чтобы, возможно, написать стихотворение, а возможно, и нет, и когда ты часами сидишь перед ним, тебя не покидает ощущение блужданий. Мир, который ещё мгновение назад, за утренним кофе, был вполне обозримым и обыденным, неожиданно стал слишком велик, и, хотя сознание и бродит по всем направлениям, принося обрывки речи, оно никак не находит именно того камня, того растения, того события, возможно, той непостижимости, из которой оно с помощью слова сможет найти путь обратно к миру.
Порой помогает, если ты сидишь с нарочито отсутствующим видом и просто прислушиваешься к звучанию и ритму слов, пробуешь так и этак, слушаешь эту музыку, пока наконец не приходит понимание, что у музыки есть смысл, который нужно просто высвободить; и тогда слова больше не предоставлены самим себе в их созвучности; постоянно прислушиваясь, ты начинаешь ощущать их наливную тяжесть, сумятицу и краски, чтобы наконец сквозь щёлочку приоткрытых глаз увидеть весенний дождь, или зимний иней, или всё, что угодно, и начать собирать новые слова и вещи, видимые и невидимые.
Таково начало; сильное беспокойство и смятение, страх перед прыжком, но и терпение, поскольку знаешь, что ты здесь не первый. В глубине себя знаешь: начало – это мост, построенный заранее, но заметить его под ногами ты можешь, лишь шагнув в пустоту.
Страх шагнуть в пустоту понятен. Разумеется, в истории поэзии можно отыскать карту всех видов ландшафта, на которую нанесены все возможные мосты, но в тот момент, когда надо делать первый шаг, оказывается, что ландшафт переместился, мост переместился – вместе или порознь, но они переместились, и карта, которая априори казалась столь точной в качестве путеводителя по мировой литературе, теперь выступает как лишь один из возможных вариантов, а то и просто набросок того, как любой ландшафт в принципе мог бы предстать перед твоими глазами. Так что своего рода блуждание тут действительно есть. Потому что тебе необходимо найти путь через этот ландшафт, чтобы начертить карту, но при этом необходимо чертить карту, чтобы найти путь через ландшафт.
Тут-то и понимаешь, что мост надо строить на ходу, что слова надо выбирать тщательно. Тщательность означает не обязательно осмотрительность, она может означать смелость и решительность, проницательность и щедрость. Можно идти крадучись, можно радостно скакать и в обоих случаях ощущать почву под ногами. Можно ползти и пресмыкаться, танцевать и парить или, перехитрив самого себя, просто идти. Как бы то ни было, значение имеет лишь одно: ты выбираешь слова с такой тщательностью, чтобы явления сообразовались со словами, – тогда на мост можно ступать, и пустое пространство заполняется, становясь ландшафтом.
Выбирать тщательно означает не только выбор между всеми разномастными словами. Выбрать можно и первое попавшееся слово, но сделать его необходимым. Сделать слово необходимым означает связать или сплавить вместе слово и явление. И не то чтобы это отменяло случайность – даже и после выбора слово остаётся столь же случайным, как и до него. Но во всей своей случайности оно вместе с явлением возводится в состояние тайны, в котором внутренний и внешний миры сосуществуют, как будто они никогда не были отделены друг от друга.
Если с первых же остановок путь твой пролегает через это состояние тайны, то стихи начинают принимать форму, ландшафт расширяется, и пейзаж за окном сам собой становится неотделимым от слова и явления. Там, где не было ничего, теперь появляется нечто; и притом нечто такое, что помогает двигаться дальше, поскольку все разбросанные по ландшафту форпосты начинают откликаться, все крошечные анклавы сгустков языковых ощущений, выступающие теперь как элементы реальности, – всё это вплетено в состояние тайны, всё откликается и наглядно демонстрирует не только, как следует писать, но прежде всего, что и почему можно писать, о чём всё время имело смысл писать, хотя по пути ты и полагал или, пожалуй, надеялся, что речь шла совсем об ином.