Такова классическая ситуация, в которой пребывает поэт. Часы, а то и дни противоборства с белой бумагой, с осознанием того, что «в начале было слово», но какое слово? – где то слово, которое тут же примется превращать ничто во всё, во что только возможно?
Ибо в начале на белой бумаге не написано ничего. Ни слова.
Но уже примерно после пары десятков слов, – когда и написано-то всего ничего, – белая бумага совершенно преображается, и то, что было обычным листком бумаги, из которого можно было сложить самолётик, теперь уже выступает как лист бумаги, который медленно, но верно покрывается словами, – и не просто потому, что в начале нельзя написать, что на бумаге ничего не написано, потому что тогда уже и будет написано, что не написано ничего, – но также и потому, что тем самым ты пишешь о своём ожидании того, что вот-вот всё изменится, что вот-вот и слова начнут наполнять бумагу, и постепенно они действительно начинают её наполнять, вплоть до того, что из листка бумаги, на котором ничего не написано, то, что было бумагой в себе, становится образом этого Ничто, которое не написано нигде, но которое теперь уже написано между строк и в паузах между словами.
Так что бумагу можно рассматривать как образ большого Ничто, в котором заключено ещё не созданное Всё. Не потому, что его нет, но лишь потому что, сколь бы подспудным и неограниченно возможным оно ни было, извлечь его можно лишь при помощи слова.
В то время как мы побуждаем слова построить свой собственный сочинённый мир на бумаге, пробелы между словами не просто остаются пробелами, но и – поскольку слова являются в результате выбора между бесконечным числом возможностей – выступают как нечто большее, нежели та необходимая бездна пустоты, на фоне которой вырисовывается случайность слов.
Мне и самой доводилось сидеть и страшно злиться на это ничто, когда ум заходит за разум. Без малейшего намёка на хоть какой-то проблеск света. Состояние, когда все на свете слова и явления были сами по себе и совершенно изолированы друг от друга, а любое слово, за какое я только ни пыталась ухватиться, звучало невразумительно.
Здесь было бы естественно поставить под вопрос утверждение о том, что для писания стихов нужны исключительно слова и ничто в форме белой бумаге.
Можно поискать утешение в представлении о том, что стихи могут описать твоё личное переживание, эпизод из повседневности или, может быть, из поездки, несравненный закат солнца – да всё, что угодно, – или же стихи могут быть основаны на твоих размышлениях, идеях, например, о том, как следует обустроить общество, или о связи между всем живым на Земле.
Но стихи получаются не из всяких переживаний или размышлений, идей и представлений о чём бы то ни было. Стихи пишут словами.
Лишь прислушиваясь к словам, к их ритму и звуковой окраске, всей их музыке, можно выявить их смысл.
Лишь восхищаясь словами, удивляясь этим странным человеческим звукам и их разветвлённой сети отношений, можно вообще заводить речь о стихах.
Новалис в своём «Монологе» в 1798 году даёт очень точное описание своего понимания отношений поэта с языком:
«В сущности, есть что-то шутовское в словах, сказанных или написанных; настоящий разговор – это не что иное, как взаимная игра в слова. Можно только удивляться тому смехотворному заблуждению, в котором пребывают люди, полагая, будто за их разговорами стоят вещи. А о том, что сущность языка состоит как раз в том, что занимает его лишь он сам, не знает никто. Язык потому и является столь удивительным и плодотворным таинством, что, когда кто-то говорит лишь для того, чтобы говорить, тогда-то и высказываются самые прекрасные, смелые истины. Стоит заговорить о чём-то конкретном – и капризный язык вынуждает тебя нести самый нелепый и бессмысленный бред». И ниже он продолжает: «Если бы только можно было втолковать людям, что с языком дело обстоит так же, как с математическими формулами: они образуют мир в себе, они ведут свою собственную игру, не выражая ничего иного, кроме своей удивительной сущности, и именно поэтому они столь выразительны, – именно поэтому в них отражается игра отношений между вещами». И весь этот монолог Новалис завершает утверждением-вопросом: «Ведь писатель – это всего лишь энтузиаст языка?»[68] (в оригинале Sprachbegeisterter от Sprache – язык и Begeisterung – воодушевление, вдохновение, подъем, восторг).