Эти более или менее идиллические раздумья были прерваны: с виноградного поля перед домом были выпущены автоматические ракеты, грохот и мерцающий свет выхлопа вспугнули птиц. За время своего полёта такие ракеты позволяют увидеть картину воздушных течений. Они мгновенно скрылись из вида, а рай выглядел теперь брошенным и потерянным.
Эти дрозды, собственно говоря, были райскими птицами. Райские птицы – семейство в отряде воробьинообразных, включающее 32 рода и около 129 видов. Они происходят из Новой Гвинеи и близлежащих островов. Европа познакомилась с райскими птицами благодаря кругосветному плаванию Магеллана. После этой экспедиции в 1522 году перья и шкурки райских птиц попали в Европу. Их красота и своеобразный вид вызывали глубочайшее восхищение; их описали под названием Manucodiata, Божьи птицы, и вскорости о них получили хождение бесчисленные легенды; среди прочего, они якобы жили в раю, а ног у них не было, поскольку всю свою жизнь они проводили на лету, питаясь туманом. Ног у них и вправду не было, но лишь по той простой причине, что их отрезали охотники, чтобы сделать шкурки покрасивее. Но это был не первый и не последний раз, когда фрагментация превращается в красивую интерпретацию.
В полдень я зашла в «Altdeutsche Weinstube» в Эденкобене. Девять столов, включая стол для ремесленников, завсегдатаев погребка. Между столиками прохаживался пожилой хозяин заведения. Тихо, спокойно, как будто все гости были его собственной семьёй, что само по себе бывает и делом хлопотным, но раз уж так заведено, то никуда и не денешься.
«Пожалуйста, меню», – попросила я.
«Здесь положено есть то, что есть», – ответил он; примерно так мне в детстве говорила и моя мать: «Здесь положено есть то, что перед тобой поставили». Гости за столиком утвердительно кивнули. Совершенно ни к чему обсуждать еду. Они, впрочем, правы: еда всегда хороша.
Позже, когда старик поел, уже последним, я спросила его, что означает Эденкобен.
– Ничего не означает, – отвечал он, – совершенно ничего. – И добавил: – Но Эден означает Эдем, как в садах Эдема, а Кобен – это старинное название конюшни. Конюшни, – повторил он. – Как, например, этот погребок – конюшня. Люди, приходящие сюда, вроде лошадей; пока не поедят, не выпьют, дальше не пойдут. Да и к чему, если уж так говорить, идти дальше, – добавил он. С таким видом, будто он придумал свой собственный способ устроиться в несовершенном мире.
То есть в мире, где рая недостаёт, но где время от времени отыскивается какая-нибудь конюшня, заставляющая нас вспоминать о недостающем. Место, где мы чужие, но тем не менее у себя дома. Место, где мы одни, но тем не менее вместе. Место, где мы ничто и всё-таки мы нечто. Прах, но тем не менее на какое-то время люди. И всё же, в конце концов, место, повествующее нам о том, что рая нет, поскольку в рай войдём не мы, а прах. Прах, который достаточно безлик и потому сумеет принять какую-то форму существования вне мира.
А в нашей земной жизни нам никогда не стать столь фрагментарными, чтобы суметь существовать вне мира. Но хотя бы в продуктах нашего сознания неужели невозможно имитировать это фрагментарное существование? Можем ли мы вообще мыслить себя по ту сторону мира, в котором живём?
Разве не склонны мы рассматривать, скажем, литературный фрагмент как квинтэссенцию текста, чья концентрация отражает скрытую целостность, которой он принадлежит? Или же мы смотрим на это с другой стороны, когда фрагменты порываются отвергнуть скрытую целостность, вообще генезис любой целостности, но при этом не могут и установить связи, не принадлежащие какой бы то ни было целостности. Бланшо* возводит этот вопрос до постулата: «Le fragmentaire ne précéde pas le tout, mais se dit en dehors du tout et aprés lui». L’entretien infini, 1969. («Фрагментарное не предшествует целостности, но утверждается вне целостности или после неё». «Бесконечная беседа», 1969).
Постулаты вечно смешивают вопрос с ответом на него совершенно невозможным образом. Разумеется, нельзя утвердить что-либо вне целостности или после неё, пока сам находишься внутри. Но есть ли окольные пути, чтобы не только из имманентного естественного и культурного порядка, но также и из всех его рудиментов ускользнуть в какой ни на есть фрагмент? Или по меньшей мере возможно ли хотя бы имитировать, будто мы можем смотреть на самих себя снаружи и утверждать нечто, находящееся вне или после всего?
Имитировать, безусловно, можно. Мы обладаем этой удивительной способностью, врождённой частью нашего интеллекта, – худо-бедно делать вид, будто положение вещей совершенно не таково, каково оно на самом деле или как мы его видим. Терновый куст может заговорить, Дух Божий может парить над водами, Маленький принц может быстро вращаться вместе с вымышленной планетой, целая страна может быть заселена разговаривающими деревьями, и уж тем более ничто не препятствует тому, чтобы заговорил прах, все эти искусительные манипуляции сознанием хорошо известны из литературы, но, собственно, не только из литературы – они нам прекрасно известны по нормам повседневного общения. Здесь это искушение весьма часто начинает превращаться в широкомасштабную демагогию, как правило вполне безвредную, поскольку раскусить её ничего не стоит, но регулярно она становится и пагубной: чувствуешь себя неуютно, видя, что люди в массе готовы принять и повторять, что концентрационных лагерей во время Второй мировой войны не существовало, так что, наверное, ещё чуть-чуть, и история смоет все следы, поэтому, за отсутствием иного, попытаемся развить идею покушения на остатки общей памяти.