Я думаю, нужно как-то суметь сжиться с потерей смыслов. Искоренить представление о том, что существуют иные смыслы, нежели те, которые мы способны распознавать, отражать и имитировать, поскольку мы существуем именно как часть смысла, который может разглядеть смысл, ни больше, ни меньше. Применительно к литературе это, видимо, будет означать, что писатель хотя и может перенестись на далёкую планету и наблюдать кишение жизни на Земле, но его изображение никогда не придаст смысла ничему, кроме смысла, который присутствует здесь изначально. Бросит ли писатель писать по этой причине? Вероятно, нет. Точно так же и учёный, который тем более не бросит размышлять о связи явлений, в конце концов смиряется с тем, что Землю держит то, что мы называем тяготением, хотя он, наверное, мог бы придумать и какое-то другое, более общее объяснение, которое он пока может препоручить лишь бессмысленному.
Не новость, что искусство и наука действуют на границе между осмысленным и бессмысленным. Но не исключено, что эта граница более подвижна, чем мы привыкли полагать. Многое указывает на то, что она больше не является чёткой гранью, которая с необходимостью оттесняется развитием всё дальше в неведомое, открытое и безгранично возможное. Скорее граница переместилась внутрь замкнутой системы. И здесь рай уже потерян всерьёз. Его можно назвать раем, потерянным вновь, и результатом может стать то, что мы примемся грезить о движении внутрь вместо движения вперёд или назад.
Трудно настроиться на то, чтобы мечтать о движении внутрь. Мы так привыкли к мечте о движении вовне, прочь от мелочной жизни, к дальним горизонтам, на другую сторону Земли, а то и в другие туманности, где, возможно, есть обитаемые планеты.
В качестве небольшой попытки мечты о движении внутрь я могла бы представить себе, что я живу в крошечном семени подсолнечника, что я стала сильно уменьшенным человеческим существом, подсолнечный человечек, который, сидя внутри, поднял взгляд в небо, может, чёрное в моем мысленном эксперименте извне, но кто знает, может быть, белое или с каким-нибудь головокружительным цветовым спектром, и я могла бы пойти ещё дальше, представив себе, что я даже не знаю, что могу выбраться из этого семени, или даже что это вовсе невозможно, или что я не подозреваю, что можно подниматься вверх по растущему стволу по мере того, как на нем появляются листья и большой круглый цветок с лепестками, жёлтыми, как языки пламени, – который, как корона, охватывает новые зёрна, и что я тем более не догадываюсь, что подсолнечник с его зёрнами и короной день за днём будем поворачиваться, кивать своей отяжелевшей солнечной головой вслед за Солнцем, которое непостижимо больше, чем он сам, – всё это я могу вполне себе представить, но какая разница, если она вообще есть, и где та точка отсчёта, по отношению к которой это представление лежит вне или внутри мира?
Я при этом читаю или прочитала в 1992 году в «Neue Kronen-Zeitung», что был запущен американский космический челнок с семью астронавтами. Космический челнок должен был за семь дней облететь Землю, почти за символическую неделю сотворения мира, а семеро астронавтов служили бы науке. Планировались биологические эксперименты с четырьмя лягушками, 180 шершнями, двумя карпами и 200 плодовыми мушками. О результатах я ничего не знаю. Но впоследствии я видела по ТВ, как улыбающийся японец среди бесчисленных приспособлений и инструментов в кабине челнока пытался научить одну из лягушек сделать свой обычный лягушачий прыжок, несмотря на отсутствие силы тяжести. Но тщетно. Она только летала животом вверх, растопырив лапы во все стороны, как раздувшийся труп. В каком-то смысле всё это напомнило случайный фрагмент Ноева ковчега. Небольшая рекогносцировка в нашем неясном стремлении покинуть Землю. Как будто мы в конечном счёте хотим улететь из Солнечной системы вовремя, прежде чем исчерпает топливо наше Солнце, и приземлиться на какой угодно планете, лишь бы там был минимум условий для обитаемости, главное, чтобы она обращалась вокруг Солнца, более долговечного, чем наше.