Сердце бьется, оно одиноко — а что ты хотела?
На проспекте Маркеса нет выхода в этом году.
И мужчина и женщина — два беззащитные тела
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…
Улетели в Пицунду, чтоб выйти в Охотном ряду…
N.B.: Дважды была я на Пицунде: в августе 68-го и в августе 92-го (В.Д.)
Все дело в Польше…
Все дело в Польше,
Все дело все таки в Польше,
Теперь то ясно из этого
жаркого лета.
А все, что после, а все, что было позже и после
Всего лишь поиск того пропавшего следа.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы наяву.
Быть может, воздух рукой дотянусь все в шаге.
Да, это воздух, ах, вот как меня прищемило.
А может, возраст в прохладной сырой Варшаве?
Допустим, возраст но было смешно и мило.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы — наяву.
Но как же больше?
Где мы заблудились в Польше?
И этот поезд на выручку и навырост.
А все, что после — то тоньше, гораздо тоньше,
Душа не врет, и история нас не выдаст.
Но от субботы до субботы
Быть может, я и доживу,
Дожить бы, милый, до свободы.
Да, до свободы — наяву.
К средневековью
Всех прикроватных ангелов, увы,
Насильно не привяжешь к изголовью.
О, лютневая музыка любви,
Нечасто ты соседствуешь с любовью.
Легальное с летальным рифмовать —
Осмелюсь ли — легальное с летальным?
Но рифмовать как жизнью рисковать.
Цианистый рифмуется с миндальным.
Ты, музыка постельных пустяков —
Комков простынных, ворохов нательных —
Превыше всех привычных языков,
Наивных, неподдельных.
Поверишь в ясновиденье мое,
Упавши в этот улей гротесковый,
Где вересковый мед, и забытье,
И образ жизни чуть средневековый.
Ищу необнаруженный циан,
Подлитый в чай, подсыпанный в посуду…
Судьба — полуразрушенный цыган,
Подглядывающий за мной повсюду.
А прикроватных ангелов, увы,
Насильно не поставлю в изголовье,
Где лютневый уют, улет любви
И полное средневековье.
Вся Россия к нему звонит…
Вся Россия к нему звонит,
Говорит ему: — Извините.
Ну конечно же, извинит.
Если можете, не звоните.
Вся Россия в дверях стоит,
Плачет пьяной слезой калека. —
Ну, опять учудил, старик,
Ну и выкинул ты коленце.
Погляди любой протокол —
Там старшой уже все подправил.
Допотопный ты протопоп —
На кого же ты нас оставил?
Тут — отравленная вода,
Там — подходят филистимляне,
И рождественская звезда
Сахаристо блестит в тумане.
Аэротика
Геральдика и героика подтаивают во мглах,
Вся жизнь моя — аэротика, тела о шести крылах.
Подвешенная над бездною, увидела тень свою,
Над бездною разлюбезною плыву да еще пою.
Предвижу его, курортника, обтянутый свитерок.
Вся жизнь моя — аэротика, неси меня, ветерок.
Должно быть, водица мутная клубится на самом дне.
Вся маетная, вся ртутная, колышется жизнь во мне.
От плохонького экспромтика до плавящей пустоты
Тащи меня, аэротика, — кто же, если не ты?
Я рыпаюсь, а ты раскачивай на самом крутом краю
И трать меня, и растрачивай, покуда еще пою.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя…
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
А глаза её были уже далеки-далеки:
"Что посеяли, то, говорю тебе я, и пожнёте,
Ну пожнёте, пожнёте, всё мелочи, всё пустяки".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
Поправляя нетвёрдой рукою фамильную седину:
"Что посеяли, то, говорю тебе я, и пожжёте,
Я с других берегов на дымы эти ваши взгляну".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Говорила мне тётя, моя беспокойная тётя,
Убирая серебряный дедушкин портсигар:
"И земли не осталось, а всходов откуда-то ждёте,
Не туман над Москвою, а сизый плывёт перегар".
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя,
От этих новостей,
Ой, трудно мне, тётя,
Трудно мне, тётя,
трудно мне, тётя,
И страшно за детей.
Ой, тётя, худо мне, тётя,
Худо мне, тётя,
худо мне, тётя…
Годовщина, годовщина…
Годовщина, годовщина!
Встречи горькая причина.
Наступила тишина —
Помяни его, страна.
Годовщина, годовщина.
Не свеча и не лучина,
Не лампадный фитилёк —
В пепелище уголёк.
Годовщина, годовщина.
Эта новая морщина
На моём живёт лице
Будто память о певце.
Годовщина, годовщина.
А тоска — неистощима.
И несётся над Москвой
Хриплый голос твой живой.
Годовщина, годовщина.
Мать-страна качает сына:
"Баю-баю, спи, сынок!
Я с тобою сбилась с ног".
Годовщина, годовщина!
Города умолкли чинно.
Но рыдает, как вдова,
На груди его Москва.
1981
Годы прошли…
Годы прошли.
Похвалил меня Пушкин.
Простил меня Кушнер.
Не стало Булата.
В голове моей нет уже того молодого салата,
который бы мог сойти, если акцент снести на зеленость —
Иногда за влюбленность, а чаще — за полную неутоленность.
Годы прошли.
Изменился мой цензор, исказился мой контур, я узнала свободу.
Но хотела бы праздновать ее щедрей, веселей.
Хоть мысленно, хоть еженедельно, как братья и сестры — субботу.
Годы прошли.
Все не так, как когда-то.
Папа с мамой отметили дату.
Померкли прекрасные принцы.
Сюжет до сих пор непонятен, составлен из бликов и пятен,
Не Кристи, так Пристли…
Годы проходят.
Любовь не совсем беспробудна.
Судьба не всегда беспощадна.
Грядущее — только ли грозно?
Птицы кричат в поднебесьи, сердце стучит в подреберъи.
Надо бы клясться и клясться в любви — покуда не поздно.
Покуда не поздно.
Покуда не поздно.