Потом о вдохновении.
А.В.: Оно не предохраняет от ошибок, как это думают обычно; оно предохраняет от частных ошибок, а общая ошибка произведения при нём как раз не видна, поэтому оно и даёт возможность писать. Я всегда уже день спустя вижу, что написал не то и не так, как хотел. Да и можно ли вообще написать так, как хочешь? Д.Х. говорил когда-то, что искусство должно действовать так, чтобы проходить сквозь стены. А этого не может быть.
Затем о людях.
А.В.: Люди новой эпохи, а она наступает, не могут иметь твердых вкусов. Взять к примеру тебя (т. е. Л.Л. - прим. ред.), где твои вкусы? Можешь ли ты ответить на вопрос: ваш любимый писатель? Правда, у тебя на полке стоят книги, но какой случайный и шаблонный набор! Между тем прежде были люди, которые отвечали, не затрудняясь: Я люблю Плиния Старшего. Затем поехали к Д.Д., там говорили об общности взглядов.
А.В.: Если некоторые слова у людей совпадают, это уже много; сейчас можно только так говорить.
<6>
Д.Д.: Я прочёл роман А.В.; по правде говоря, он мне в целом не понравился. Это касание всего и не всегда правильное. Л.Л.: А.В. говорил, что проза для него таинственна; ему не нравится в его романе бытовой тон. Тон, пожалуй, биографически-протокольный; он во многом возбуждает брезгливость. Но конец романа замечателен.
Н.М.: Я считаю, что проза А.В. даже выше его стихов. Это основа всякой будущей прозы, открытие её. В этом и удивительность А.В., что он может писать, как графоман, а выходит всё прекрасно. Недостаток его другой, в том, что он не может себя реализовать.
Л.Л.: Что это значит?
Н.М.: Найти условный знак, вполне точный. Гоголь и Хлебников его, например, не нашли. Все вещи Гоголя, конечно, не то, что нужно было ему написать, они действуют только какой-то эманацией. О Хлебникове нечего говорить. Впрочем, я считаю А.В. выше Хлебникова, у него нет тщеты и беспокойного разнообразия Хлебникова. Но Пушкин, Чехов или Толстой реализовали себя. В этом, очевидно, и есть гениальность Толстого: реализовать себя до конца без гения невозможно.
Л.Л.: Я понимаю это так — поставить печать. У Гоголя, я знаю, вы с этим не согласны, такова должна была быть вторая часть "Мёртвых душ". Когда читаешь её, точно восходишь на высокую гору; понятно становится, почему Гоголю казались недостойными все его прошлые вещи.
<1934>
<7>
А.В.: Д.Х. опять недавно выкинул штуку, без всякой причины был со мной груб. Объясняют, что это у него от нервности. Но почему эта нервность вдруг пропадает, когда он имеет дело с более важными людьми? Ты говорил когда-то: если бы тебе пришлось стать курьером или лакеем и я бы тебя встретил, я бы сделал вид, что с тобою незнаком, не подал руки. Я готов против этого всегда спорить. Но Д.Х. действительно расценивает людей по чинам. Правда, чины эти не общепринятые, а установленные им самим. Но это всё равно. А раз так, я могу спросить, не я ли по чину выше?
Л.Л.: Перемены отношений, действительно, происходят, но дело в другом. Связи, соединявшие нас, несколько человек, распадаются. Найдутся другие связи, но уже совсем не те, просто по сходству профессий или быта…
А.В. сейчас это не интересовало. Ему сейчас было важно только то, что касалось его самого. Он говорил обиженно, но, впрочем, без всякой злонамеренности. Просто припадок сентиментальности по отношению к самому себе. И он искал сочувствия. Под конец он смягчился.
А.В.: А знаешь, Д.Х. однажды при дамах начал вдруг снимать с себя брюки. Оказывается, он нарочно пришёл для этого в двух парах брюк, одни поверх других.
А.В.(прощаясь): И зубы у меня как клавиши, на какой ни нажмёшь, больно.
<8>
Это стихотворение, в отличие от других, я писал долго, три дня, обдумывал каждое слово. Тут всё имеет для меня значение, так что о нём можно было бы написать трактат. Началось так: мне пришло в голову об орле, это я и записал у тебя, помнишь, в прошлый раз. Потом явился другой вариант. Я подумал, почему выбирают всегда один, и включил оба. О гортензии мне самому неловко было писать, я сначала даже вычеркнул. Я хотел кончить вопросом: почему я не семя. Повторений здесь много, но, по-моему, лишнего нет, все они нужны, если внимательно присмотреться, они повторяются в другом виде, объясняя. И «свеча-трава», и «трава-трава» — всё это для меня лично важно…
<9>
А.В.: Новгород мне понравился. Компания, вопреки ожиданию, оказалась хорошей. Это привело меня к теории, что плохих людей вообще нет, бывают только обстоятельства, при которых люди неприятны.
Л.Л.: Удобная теория.
Затем: о Я.С.
А.В.: Он пишет теперь так, что трудно высказать об этом мнение. Нельзя возражать, так же, как о стихах или рассказах нельзя сказать, верны они или не верны.
Л.Л.: Просто мы слушаем друг друга без внимания. Искусство воспринимается на слух, а для оценки мысли нужно напряжение, для которого мы ленивы. Но даже и так о вещах Я.С. можно сказать, хороши они или нет, а это признак, правильны ли они.
А.В.: "Признак вечности" мне нравится. Но я не согласен, что время ощущается, когда есть неприятности. Важнее, когда человек избавлен от всего внешнего и остаётся один на один со временем. Тогда ясно, что каждая секунда дробится без конца и ничего нет.
Л.Л.: Когда нет событий, ожидания, тогда и времени нет; настаёт пауза, то, что Я.С. называет промежутком или вечностью, — пауза, несуществование. Это кажется странным: разве можно перестать существовать и потом вновь существовать? Но ведь тут много сторон, в одном существование прекращается, в другом отношении продолжается. Ожидание, это участие в токе событий. И только тогда есть время.