VI
Одной ногой, корпя с приказчиком в конторе
С цветными стеклами, балансы подводя,
В пыли пудовых книг он слышит запах моря
И запах пряностей из трюмов. И, следя
Пути богатств, волнам врученных; хищно споря,
Как с шайкой шулеров, с стихиями; глядя,
Как на игорный стол, на мир весь, — все он мо-
лод
И, как поэт, живет весь разом! Темный голод
VII
Отцов, в нем возмужав, дно бочки вышиб лбом,
Как буйный первенец в легенде; и на гулкой,
Как бубен, палубе очнулся с топором
Разбойничьим в руках! Взлелеян шумной люль-
кой
Зыбей, поднялся он — разбуженный умом
Корявым, воспален чудовищной прогулкой
На утлом корабле за океан, слепой
От ярости, во лбу несущий над толпой
VIII
Кровавый зодиак наживы... Подорожник —
Крещенских стариков водивший по снегам
В семейной библии — погас. И сын-художник
Несет в охапке жизнь к шпателям и горшкам,
Чтоб холст дышал и жег. А внук его — безбож-
ник:
Дивятся города чудным его речам.
Он проклят папою и выгнан из Сорбонны,
Но под его рукой качаются короны.
IX
Был первый — бурями дубленый мореход,
Чья страсть была живой подпорой мирозданья;
Второй — провидец душ, чей обожженный рот
В горящей песне лил итоги и желанья,
Не помня сам себя, им говорил народ.
А внук был фаустом, и тайное дознанье
Пылало фонарем и шпагою стальной
Звенело под его перчаткой боевой.
X
...Читал я хронику семейства великанов.
Был поздний час; их круг ожил передо мной,
Тянулись пальцы их подобием таранов,
Казался разговор мне пушечной пальбой,
И благовонный пар над бочками стаканов
Мешался с чадом свеч и сыростью ночной.
Ночь замирая шла. Шипели вязы в парке.
И я прочел: «Телем» на обомшелой арке.
XI
Тонул огромный двор в листве. Оконный свет
Мелькал сквозь дерева. И сад гремел и цокал
Мильоном соловьев. Вот окна в кабинет,
Учитель за столом, где в клетке дремлет сокол:
По лбу ущельями пролег сомнений след;
Вот башня книг пред ним, бутыль и пыльный цо-
коль
Монтэня медного. И я вступаю в дом,
Дивясь на статуи и живопись кругом.
XII
Столетний лак потух, но давка и движенье
Десятков сильных тел сверкают на холстах.
Наморщенные лбы и шейных вен сплетенья
Показывают мощь. В лес мчатся на конях
Охотники. И труд былого поколенья,
В корзинах, девушки проносят на плечах,
Там спорят старики и толстой книгой в споре
Стучат об стол. А там — корабль спускают в
море.
XIII
Везде я знак трудов любимых отмечал,
Должно быть — радости жилище эти своды,
И в зыбке океан строителей качал
У молодых сосков смеющейся свободы.
...Косматой пыли слой на оспе стен лежал,
И с моря теплое дыханье непогоды,
Курлыча ставнями, дырявыми давно,
Швыряло капельки в разбитое окно...
XIV
Тогда в огромный зал вошел я. Был он полон
Толпою шумной. Стол под серебром дрожал
Снопом огней. В окне, гася звезду за молoм,
Бриз надувал кошму, как парус. Свет сбегал
По жолобам колонн, по женским шеям голым
И на щеках, зарей обрызганных, плясал.
Выл контрабас, кишки на пузырях гнусели,
Тарелки медные сшибались и звенели,
XV
Даль отражая. Пол жужжал от каблуков.
Меч поднят. С ним другой скрестил, горяч и ло-
вок,
Неуязвим от шпор до выблеска белков.
То погружаясь в тень, румянцем лиц безбровых,
То снегом плеч горя, сквозь коридор клинков
Шли в танце девушки. И жир из туш воловьих
Лизали с блюда псы. И шумно, как гроза,
В проломы музыки врывались голоса.
XVI
Граненых кубков треск, их женщин громкий хо-
хот,
Чьи веки взрезаны причудливым ножом,
А выем губ в густой крови смочила похоть,
Прибоя колокол, гудящий черным дном,
В листве прилива шум и ливня смутный грохот,
—
Все разом в капище сшибалось звуковом,
Где эхо у стропил, как филины, гнездится
И перекошены во мраке статуй лица...
XVII
Но младший, — чьи виски жевательным тяжом
Утолщены, а взгляд горит умом и злобой, —
Там не был. Он сидел за письменным столом,
Где в башенном стволе воняет сырью гроба
Пасть библиотеки... Уж брызгала вином
Заря над головой его широколобой.
На коже слюдяной писал он: ... в чаще букв
Шел человек. Про жизнь шумел корявый бук
XVIII
Над люлькой; под семьей, как под судном, подпо-
ру
Подшибли; руль трещит в потопе бытия.
Вот рынки Гоа, где Камоэнс с богом в ссору
Вступил, разбойникам судом судьбы грозя.
И в Гоа, в долговой тюрьме, в лицо позору
На каторжной скамье глядит он как судья.
Лишь голова его, на стебле сильной шеи,
Под грузом выводов, склонилась тяжелее.
XIX
Над домом королей, окаченным зарей
Двух Индий; над венцом, что выковал вчера лишь
Торговец неграми! Над библией глухой
Трех океанов, где сочится кровью в залеж
Страниц топор отца!.. Не так же ль золотой
Добычей трудных дней ты черный трюм зава-
лишь,
Но, волей сил слепых иль дьявольской руки,
Боченки дома вскрыв, увидишь черепки...
XX
... Расколотыми в ночь затылками обляпав
Ступени, волоса приклеив к косякам,
Спят города. В снегу летящем гари запах
Пугает коней. Здесь князьям и бочарам
Попойку дал раздор. В окостенелых лапах
Эфесы сломанных клинков, осколки рам
Возле веранд. Кругом дома пылают. Меди
Трезвон на ратуше... Здесь меряли соседи,
XXI
Чьи гири тяжелей у жизни на весах,
Чья молодость буйней, чья истина моложе.
... Вот звезды сыплются c мечей. Столы впотьмах
Повалены. И гость заколотый в рогоже
В сад вынесен тайком... А полночь в воротах
Стучит в подвальный люк. Под задранною кожей
Синеют мышцы. В труп украденный свой нож
Пытатель истины вонзил, чтоб первый грош
ХХII
В копилку мысли лег рублем... Он как ребенок
В ночном лесу, когда под северной трубой
Ревет листва, и страх коню на перегонах
В кровь раздирает рот закрученной уздой.
Он бьется, как в цепях, в отеческих законах;
Рвет их и, цепь крутя с прикованной скамьей,
Бьет ею в купола судилищ, в лица судей,
И в череп неба бьет, уж не прося о чуде!
ХХIII
Джордано Бруно рос в монастыре. Тайком
Читал Ван-Гельмонта и Регио-Монтана.
Кадильниц хриплый звон и гул органа днем
Он слушал. Ночью труд и мысль. А утром рано
Поет животное вселенной за окном,
Смеется девушкой, жужжит листвой платана.
Столетий лопасти проносит колесом
Неисчерпаемый, живородящий дом.
XXIV
... Тогда он в ереси был обвинен. Но вскоре
Он свищет плетью в лад неслыханным словам
О небе и земле. То в школе, то в соборе
Громя попов, а то — рукой, сквозь копья рам,
Нагнувши клен планет к скамьям аудиторий,
Он весть свою понес торговым городам,
Где шкуру мир менял, где мысль роилась гуще.
И был сожжен живым, чтоб вслед за ним иду-
щий,
XXV
Сжав горсть его золы в суровом кулаке,
Поклялся быть неукротимым!.. У другого
Отец был мужиком. Ребенком на песке
Пред замком, с головой отца чернолиловой,
Вчера отрубленной, сидел он... Налегке,
Охлестан ужасом, бежал. Но каждый новый
День бил его в лицо и в душу лапой гроз.
Так стал он Мюнцером. Зрачков крутой закос,
XXVI
Из-под надбровных дуг, зажегся злом и силой;
Стал боевой трубой косноязыкий рот.