О, Валентин, скажи той деве милой,
Чей образ до сих пор в моих мечтах,
Что вновь я здесь, в тени густой, унылой,
И ночи мрак печален как монах.
Что в жизни я своей уединённой
Страдаю каждый вечер в тишине,
И слушаю тоскливо перезвоны,
Поющие ей так же как и мне.
Скажи, что я вздыхаю от мученья,
Чарующий представив силуэт,
Глаз волшебство в своём воображенье,
И на щеках улыбки дивный свет;
В тот час, когда стихает в роще звук,
Любви своей я чувствую недуг.
Go, Valentine
Go, Valentine, and tell that lovely maid
Whom fancy still will portray to my sight,
How here I linger in this sullen shade,
This dreary gloom of dull monastic night;
Say, that every joy of life remote
At evening's closing hour I quit the throng,
Listening in solitude the ring-dome's note,
Who pours like me her solitary song;
Say, that of her absence calls the sorrowing sigh;
Say, that of all her charms I love to speak,
In fancy feel the magic of her eye,
In fancy view the smile illume her cheek,
Court the lone hour when silence stills the grove,
And heave the sigh of memory and of love
Порлок![21]
Порлок! Ты чуден зеленью долин,
Грядою скал, где папоротник с дроком,
Журчащих вод стремительным потоком
Среди лесов, где путник мог один
Мечтам предаться, и седой канал,
Где в твой залив, крутясь волной, впадал.
Не позабыть тебя, Порлок!
Там летний дождь меня схватил в объятья;
Но буду постоянно вспоминать я
Как здесь, спокойный узник, одинок,
Дня окончанье тщетно ожидал,
И создал свой сонет в пивной, где Ленью
Был вдохновлён, и где в Уединенье
Уныние рифмовкой прогонял.
PORLOCK!
Porlock! thy verdant vale so fair to sight,
Thy lofty hills which fern and furze imbrown,
The waters that roll musically down
Thy woody glens, the traveller with delight
Recalls to memory, and the channel grey
Circling its surges in thy level bay.
Porlock! I shall forget thee not,
Here by the unwelcome summer rain confined;
But often shall hereafter call to mind
How here, a patient prisoner, 'twas my lot
To wear the lonely, lingering close of day,
Making my sonnet by the alehouse fire,
Whilst Idleness and Solitude inspire
Dull rhymes to pass the duller hours away.
Распятый раб[22]
Распятый раб с растерзанной спиной
Повис добычей каждой хищной птицы!
Не стонет он, хотя в жестокий зной
Мучительно терзают кровопийцы.
Не стонет он, хотя стервятник рвёт
Живую плоть. Взгляните, вы, кто дерзко
Лишил его и мира, и свобод!
И кто в грехе, корысти ради, мерзко
Согласен жить. Вне тлена, наверху,
Иной есть мир: и вы усвойте прежде,
Чем огласить — готовы мы греху
Из-за корысти следовать в надежде, —
Что этот Раб, пред Ним возвысив глас,
Спасёт вас от проклятья в судный час.
High in the air exposed
High in the air exposed the slave is hung,
To all the birds of heaven, their living food!
He groans not, though awaked by that fierce sun
New torturers live to drink their parent blood;
He groans not, though the gorging vulture tear
The quivering fiber. Hither look, O ye
Who tore this man from peace and liberty!
Look hither, ye who weigh with politic care
The gain against the guilt! Beyond the grave
There is another world: bear ye in mind,
Ere your decree proclaims to all mankind
The gain is worth the guilt, that there the Slave,
Before the Eternal, "thunder-tongued shall plead
Against the deep damnation of your deed.
Жалобы бедняков[23]
— И что так ропщет бедный люд? —
Богач сказал мне раз.
"Чтоб я тебе ответить мог,
Пойдем со мной сейчас".
Морозный вечер был, и снег
На улицах лежал.
Мы шли, дрожа. Нас зимний плащ
От стужи не спасал.
Старик нам встретился седой;
Он сгорблен был и хил.
"Зачем из дому вышел ты?" —
Я старика спросил.
Он отвечал:- У очага
Сидеть бы я готов,
Когда бы подали вы мне
Хоть на вязанку дров.
Вот мальчик, видим мы, идет.
В лохмотьях весь и бос.
"Куда ты, — я спросил его, —
Бедняк, в такой мороз?"
— За подаяньем послан я, —
Он мне сказал в ответ:-
Отец мой при смерти лежит,
А в доме хлеба нет!
На чье-то бледное лицо
Пал свет от фонарей:
На камне женщина сидит,
Малюток двое с ней
"Зачем, — я молвил ей, — ты здесь?
Ведь ночь так холодна,
И деток бедных жаль…" Но мне
Ответила она:
— Мой муж солдат. За короля
Пошел он воевать.
И подаяньем хлеб должна
Себе я добывать.
В одежде легкой мимо нас
Красавица прошла,
В лицо с усмешкой нам взглянув,
Развязна и смела.
Я, воротив ее, спросил:
"Иль сладок так порок,
Что он и в эту ночь тебя
Из дома вызвать мог?"
Ее заставила глаза
Потупить речь моя,
И тихий голос прозвучал:
— Весь день не ела я!
Богач стоял, смущен и нем.
"Теперь, — я произнес, —
Ты знаешь все. Отвечил сам
Народ на твой вопрос"