По его стопам Иван Великопольский пишет для альбома Тимашевой стихотворение «И я их видел, их читал» с примечанием в черновике: «Пушкин написал ей стихи, начинающиеся: Я видел их (sic), я их читал и пр.». Но в «Ответе» Великопольского нет рискованных намеков.
Екатерина откликнулась двумя комплиментарными стихотворениями: «Послание к Учителю» и «К портрету Пушкина». Суждение Тимашевой об Александре Сергеевиче очень глубоко и вторит словам её современника, офицера и литератора В. Путяты (1826): «Среди всех светских развлечений, он (Пушкин) порой бывал мрачен; в нём было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался…»
Е. А. Баратынский. Старинная гравюра
Но то ли Пушкину было недосуг, то ли что-то помешало, то ли увлек более сильный интерес, но дальше мимолетного знакомства дело не пошло. По-видимому, именно о Е. А. Тимашевой писал Евгений Баратынский (1800–1844) в обращенном к Пушкину стихотворном послании «Новинское», вошедшем в книгу «Сумерки».
Показательно, что в ранней редакции стихотворения Баратынского первое четверостишие звучало более откровенно:
Другими словами, и свет, и кружок литераторов заметили интерес красавицы к Пушкину и отсутствие отклика с его стороны. Но не приняли ли светские острословы восхищение талантом гения и всегдашнюю томность красавицы за некий призыв? При тех натяжках, с помощью которых пытаются связать Тимашеву с Пушкиным, это представляется вероятным. Сам поэт, всегда откликавшийся на любовный зов и остро чувствовавший, где его ждет победа, не спешил пасть к ногам прелестной женщины. Зато остался ей признателен за произведенное впечатление, зачислил в число дружественных и приятных ему людей.
Пушкин помог Тимашевой в публикациях ее произведений в «Северных цветах» за 1831–1832 годы и в «Литературной газете» за 1831 год. Вяземский, по-видимому, подвиг Пушкина на вежливый жест: послать поэтессе альманах с ее стихами, что весьма польстило ее авторскому самолюбию, впрочем, не чрезмерному. В письме к Вяземскому Екатерина просила выразить Пушкину признательность за публикацию ее стихотворения «Ответ», несомненно, тоже посланный Вяземским.
Пушкин уже был очень знаменит, но еще не стал «нашим всем». Сама же Катерина оставалась в центре внимания московского света. А. И. Тургенев называл ее «царицей Тимашевой», а Вяземский вторил ему из Петербурга: «…здесь много говорят о красоте Тимашевой».
Все отмечали особую entrain (притягательность, обаяние) Екатерины Александровны, изящество манер и тонкий вкус. Не расположенные к ней люди злословили о том, что физические данные намного превосходят её поэтические возможности, ее простодушное стихотворчество. Но, как веком позже утверждала Марлен Дитрих, «для женщины красота важнее ума, потому что мужчине легче смотреть, чем думать».
Безусловно признавали, что Тимашева – женщина светская. Что же являлось признаком светскости? Светская дама никогда не станет считать, что она – единственный или главный предмет внимания окружающих, что все только и делают, что думают и говорят о ней; ей никогда не придет в голову, что ею пренебрегают или смеются над ней, если она этого не заслужила… Будучи выше всех мелочей, она никогда не принимает их близко к сердцу и не приходит из-за них в ярость, если где-нибудь и сталкивается с ними, то готова скорее уступить, чем из-за них пререкаться. Она умеет обратиться к людям и знает, как вести себя надлежащим образом во всяком обществе. Большой знаток «светскости», Марсель Пруст неоднократно писал об аристократических манерах и, в частности, об особой естественности светских людей:
Благодаря такту и вкусу – не в сфере поэзии, а в области поведения, – Екатерина в самых непредвиденных обстоятельствах мгновенно улавливала, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирала и применяла соответствующие «технические приемы». При нежности сердца это было не притворство, а истинное сопереживание. Кроме того, чувство вкуса давало ей возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями. В трактовке Пруста «верность вкуса» и есть эквивалент аристократической «естественности», интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.