Озарение
Лондон. Лиловые мягкие сумерки
Апрельского вечера.
Через Чок-фарм-бридж
Я спешу к метро: молодой отец,
Голова кружится от бессонных ночей
И новых ощущений.
И вот мне навстречу идет этот парень.
Я скользнул по нему взглядом (что это у него?
Да нет, показалось) и пошел было дальше,
А потом вдруг понял — и догнал его.
Это был крохотный звереныш, который сидел
У парня за пазухой. Так у нас в детстве шахтеры
Носили под курткой охотничьих собачонок.
Но главное — глаза, которые пытались
Перехватить мой взгляд. Как же мне это было знакомо!
Огромные уши, острая мордочка — звереныш
Выглядывал из-под куртки, и вид у него
Был испуганный и враждебный.
“Да это же лисенок!” —
Услышал я собственный удивленный голос.
Парень остановился. “Откуда он у вас?
Что вы собираетесь с ним делать?”
Подумать только, лисенок
Посередине Чок-фарм-бридж!
“Могу продать. Всего один фунт”. “Постойте,
Где вы его нашли? Куда несете?”
“На продажу. Кто-нибудь да купит — за фунт-то!”
И ухмылка.
Я же подумал: что ты на это скажешь?
И как мы уживемся с лисенком в нашей каморке?
Да еще с грудным ребенком?
И что мы будем делать с его дикими повадками?
С его безудержной энергией?
А когда он, повзрослев, услышит зов предков,
Куда мы денем сильного и ловкого зверя,
Своенравного, с вытянутой мордой?
Которому надо пробегать двадцать миль за ночь?
А его нюх, от которого ничего не ускользает?
И как нам быть с его фантастическим чутьем, как
Обмануть его?
А лисенок
Все смотрел через мое плечо на прохожих:
На одного, на другого. Опять на меня.
Удачи — вот чего ему сейчас не хватало.
Он уже вырос из сосунков,
Но глаза его были еще совсем щенячьими:
Крошечные, круглые и сиротские,
Как будто заплаканные. Он остался
Без материнского молока, без игрушек из шерсти и перьев,
Без уютных потемок лесной норы
И без громкого шепота созвездий,
Когда его Мать возвращалась с ночной охоты.
Мои мысли, как большие добродушные псы,
Кружили вокруг лисенка, обнюхивая его.
И все же
Я не решился, я ушел. Но, потеряв лисенка, как будто
Разминулся со своей судьбой. Я оттолкнул его — в будущее,
Которое ожидало его в Лондоне. Торопливо
Я нырнул в подземку… Что, если бы я заплатил,
Что, если бы я отдал этот несчастный фунт и вернулся к тебе
С лисенком на руках, и мы стали бы жить все вместе,—
Выдержал бы наш брак такое испытание?
Справился бы я? А ты?
Но я упустил этот шанс.
И теперь наш брак был обречен.
Регби-стрит, 18
В унылом убогом доме викторианской эпохи
на Регби-стрит, 18, я ждал тебя.
Дом напоминал мне театральные подмостки,
Как будто пять его этажей были повернуты
Лицом к аудитории, которая наблюдает
Любовные баталии на каждом из них —
Мизансцены, в которых сплетались и расплетались
Наши чувства, тела и судьбы. Такая вот
Нехитрая кухня любовных напитков,
Бесконечный спектакль, где меняются
Лишь имена актеров, а роли остаются прежними.
Мне говорили: “Тебе стоит написать книгу
Об этом доме. Здесь дело нечисто!
Поживешь, увидишь, что не так-то просто
Будет выбраться отсюда, поскольку каждый,
Кто попадает сюда, попадает в настоящий лабиринт —
В Кносский дворец, где правит злая воля! Вот и ты
Теперь в лабиринте”. Легенды
Завораживали. Я слушал, завороженный.
Я жил здесь один. Один
Сидел за щербатым допотопным верстаком,
Который служил мне обеденным
И рабочим столом. Я ждал Лукаса
И тебя. О чем бы я ни думал, мои мысли
Все равно возвращались к той пухлой бельгийке
С черными и блестящими, как лакированные ботинки, волосами,
Которая жила на первом. Она казалась мне птахой
В силках любовника, торговца подержанными автомобилями.
Это он завалил наш подвал старыми глушаками
И помятыми крыльями. Так что, пробираясь
В темный и грязный туалет, расположенный ниже
Уровня проезжей части, мы рисковали покалечить себе ноги.
Как и все в этом доме, девчонка играла
Свою роль в спектакле. Ее телохранителем
Была черная немецкая овчарка, настоящая ведьма,
Которая стерегла ее одиночество и рычала
За дверью, когда кто-нибудь проходил мимо.
Овчарка охраняла ее ото всех
Для торговца автомобилями. Охраняла исправно, хотя
Семь лет спустя и не спасла от конфорки. С ней
У нас ничего не вышло. Не вышло и со Сьюзен,
Которой суждено было блуждать в лабиринте
И ждать Минотавра, занимая телефон ночами,
Когда ты хотела услышать мой голос. Но в тот вечер
Я не мог и предположить, что во мне
Будет кто-то нуждаться. Что пройдет десять лет,
И три из них ты уже будешь в могиле,
И Сьюзен по ночам станет мерить шагами комнату
(Этажом выше той, где мы, обрученные кольцами,
Согревали друг друга на узкой кровати)
И плакать, умирая в одиночестве от лейкемии.
Итак, Лукас привел тебя. Ты
Была в Лондоне один вечер проездом в Париж.
Апрель, 13-е, день рождения твоего отца. Пятница.
Я догадывался, зачем ты сорвалась с места:
Чтобы увидеть ту Европу, о которой
Ты мечтала в Америке. Через несколько лет,
Уже после твоей смерти, я узнал о том,
Какое страшное разочарование тебя ожидало,
О твоих слезах, которые ты проливала в Париже.
Только на одну ночь я отдалил крах твоих надежд,
Этих драгоценных камней, украшавших твое одиночество.
А потом — потом и мечты, за которыми ты гналась, и жизнь,
Которую ты вымаливала, все пошло прахом:
Твой дневник рассказал мне историю этих мук.
Я представлял себе, как у святых алтарей
Ты молила судьбу дать тебе шанс, заклиная
Провидение или случай. Как ребенок,
Ты пыталась играть во взрослые чувства,
Но — в который раз — ты проиграла.
И вот появился я, всего-то
На несколько часов, с пригоршней пенсов в кармане
На все про все, готовый быть мучеником твоих капризов.
Я ли получил тебя, подкупив Судьбу?
Ты ли искала встречи со мной? Не знаю, зачем
Мы очутились вместе и для чего судьба
Свела нас и бросила, беззащитных, но только
Я уже слышу, как ты поднимаешься по ступенькам,
Живая и близкая, и как громко смеешься, чтобы
Заранее смутить меня. Такой была твоя тактика:
Прежде чем явиться передо мной во всеоружии, ты
Хотела, чтобы я услышал, как оно бряцает. Затем —
Пробел в памяти. Как вы вошли? Что было дальше?
Когда, например, исчез Лукас? Предложил ли я сесть?
Ты была похожа на большую птицу, оперенную
Каким-то болезненно-радостным возбуждением.
Я помню голубые блики, искрящийся кобальт
Разрядов твоей ауры, которая, как я потом понял,
И делала тебя такой необычной. И глаза,
Твои нездешние, прусские глаза, их странный блеск:
Два крошечных человечка под капюшонами
Тяжелых век. Загадочные и в то же время девчоночьи,
Они сверкали от возбуждения и были
Фамильной драгоценностью, которая после
Перейдет по наследству к нашему сыну.
Наконец-то я смог как следует рассмотреть тебя:
Твое круглое лицо, которое друзья называли
“Гуттаперчевым”, а ты — безжалостно — “ватным”.
Его выражение менялось каждую секунду,
Оно было слепком с души, как будто
Отражавшим колебания ее эфира.
~ 1 ~