Ты знаешь, на что ты можешь рассчитывать, ты можешь сейчас, для разнообразия, написать диплом, съездить поучиться за границу, издать книжку, одну, другую. Изменятся только качественные и количественные характеристики: больше бабла, отточеннее стиль, свободнее жанровые границы. Начнется ленивое почивание на лаврах; долгие, преснеющие, изнурительные самоповторы.
В школу в шесть, в экстернат в четырнадцать, в университет в пятнадцать, быстрей-быстрей, и жить торопится, и чувствовать спешит, а в результате в двадцать, когда все ждут от тебя ну совсем взрослых свершений и подвигов, ты разворачиваешься на сто восемьдесят и идешь бухать, кутить и веселиться, потому что, во-первых, впахивать тебе откровенно не хочется, а во-вторых, если все сделать сейчас, можно спокойно помирать в двадцать пять — абсолютно состоявшимся человеком. А что тебе делать, когда ты греб-греб до Эльдорадо что было сил, пригреб — даже нет: мечтал-мечтал, а тут оно все на тебя последовательно свалилось, — ты осмотрелся, покивал, мол, да, действительно, молочные реки, кисельные берега, сапфиры и рубины можно горстями пихать в карманы, королевская династия жмет тебе руки; но в целом все так же, как и везде, в два дня приедается, делается скучно и приторно; а это ведь было все, чему ты не позволял проглядываться даже в самых смелых фантазиях».
Я читаю это теперь с большим умилением: в двадцать лет «мечта» окончательно исчерпала себя как идея первенства в любом из социальных соревнований («Карьера», «Образование», «Признание в профессиональном сообществе», «Кто твои друзья»), и это было, конечно, разочарование и крах. Это что, все? Так просто, что ли? Я всерьез мечтала поступить в МГУ — ушла в экстернат и окончила два класса за год, чтобы поскорей. Я грезила поработать в нескольких особенно культовых тогда изданиях. У меня были кумиры, теперь я знала лично многих из них. Все получилось. Все стоило втрое меньших усилий, чем грозилось. Ничто не принесло и тени умиротворения.
Деньги не были для меня хоть сколько-нибудь целью даже в девятнадцать, когда их не было вообще. Машины у меня нет до сих пор: никогда не хотелось. Квартиру я снимаю. «Завести семью» вообще никак не могло быть мечтой мыслящего человека, тогда казалось, это может всякий, для этого не требуется никакой избранности. По-настоящему, жгуче хотелось славы: преимущественно как универсального способа бесконтактно утереть нос всем тем, кто в меня так обидно не верил в юности. Жаль, никто не предупредил меня, что у этого лекарства от собственной ничтожности такое количество побочных эффектов.
Теперь, когда пережиты и мучительное подростковое тщеславие, и жажда отыграться, и приступы ревности к каждому, кто в чем-то величина, если мне и доводится мечтать, то только о небольшом, персональном бессмертии. Бессмертия нашему брату выдают ровно двух видов: великие книги и любимые дети. Оба — плоды кропотливого, самоотверженного, подробного труда. В обоих поровну Бога и тебя, волшебства и повседневного усердия: ты только проводник и книгам, и детям, никакой, конечно, не хозяин, не директор, но только от твоей чистоты, дисциплины и мудрости зависит, насколько чисто ты обрабатываешь и передаешь Господни сигналы. Насколько мало создаешь им в пути помех.
«Поэтому, — пишу я теперь, восемь лет спустя, в постах для друзей, — я никогда не завидую чужому баблу — ни на какое бабло не купишь любящего отца, ненормальных друзей юности с тем же диагнозом, что и твой, или собственную великую книгу, написанную сравнительно молодым, а все остальное в целом тщета; и никогда — любви и семье, потому что это очень много прежде всего работы над собой (тебя топтали в детстве — а ты растишь целых, непуганых детей, тебе приказывали — а ты договариваешься, тебя предавали — а ты своих не сдаешь), но мучительно завидую творческому бесстрашию и упорству, которого мне досталось очень мало. Я вообще не умею толком последовательно работать, у меня ненасытный внутренний критик, и каждому, кто способен по пять часов ежедневно рисовать, сочинять музыку или расписывать эпизоды, — я завидую, как душный бездарь, до икоты. Я завидую даже законченным графоманам: пока они пишут — а пишут они помногу, — они совершенно счастливы. Мне очень до них далеко. И вообще, единственный навык, который гарантированно приводит к счастью, — это умение пахать без продыху, бурить, пока не хлынет ключевая вода, а она обязательно в какой-то момент прорывается. Я была хваткая, очень легко по верхам запоминала, никогда особенно не корпела над уроками, чтобы хорошо учиться, имела богатое воображение и теперь по всем показателям проигрываю людям, у которых все это время была просто_каменная_задница».