будем тугой ком
у каждого в рюкзаке.
прощаются на каком
чертовом языке?
том же, что был мал,
весел и необжит,
если соединял?
им же и надлежит:
мы были близки
так, что и свет мерк.
сразу в конце тоски —
поезд наверх.
02.01.2014
вскинуться на конечном контроле, в безлюдном солнечном терминале
господи, какую мы чушь пороли, как чужую про нас прилежно запоминали
как простые ответы из нас вытягивались клещами
сколько чистого света слабые хрусталики не вмещали
что за имена у нас бились в височной доле, почему мы их вслух не произносили
сколько мы изучили боли, так ничего не узнав о силе
маялись, потели, пеклись о доме и капитале,
пока были при теле, рожали бы и ваяли, но мы роптали,
пересчитывали потери под нарастающий жадный рокот,
ничьей помощи не хотели, не позволяли больного трогать
подрывались в запале производить килотонны пыли
шибко много мы понимали, покуда нас не развоплотили
так послушай меня, пока не объявлен вылет,
пока дух из меня, как стакан кипятка, не вылит,
но пейзаж подтаивает, как дым, не рождает эха
для меня ничто не было святым, кроме твоего смеха
он вскипал, что-то горькое обнажив, на секунду, малость
я был только тогда и жив, когда ты смеялась
21.03.2014, Новосибирск-Томск
Что рассказал Шанкар своему другу Раджу, когда вернулся домой
Иннокентию Всеволодовичу
когда я прилетел, Раджу, я решил: эти люди живут как боги
сказочные пустые аэропорты, невиданные дороги
целое стекло в окне и фаянсовый унитаз даже в самой простой квартире
счастливы живущие здесь, сказал, как немногие в этом мире
парки их необъятны, Раджу, дома у них монолитны
но никто из их обитателей не поет по утрам ни мантры,
ни киртана, ни молитвы
вроде бы никто из них не лентяй, ни один из них не бездельник —
но они ничего не делают, кроме денег:
кроме денег и денег, Раджу, как будто они едят их:
только пачки купюр рекламируют на плакатах
представляешь, Раджу, ни грязи, ни нищеты, но вот если большая трасса —
то во всю длину вдоль нее щиты, на которых деньги и даже — груды сырого мяса
кроме денег, Раджу, как будто чтобы надеть их:
нанимают чужих людей, чтоб заботились об их детях
кроме денег, Раджу, но как попадется навстречу нищий или калека —
так глядят, будто он недостоин имени человека
кроме денег, но не для того, Раджу, чтоб жене купить на базаре
дорогих украшений или расшитых сари
а пойти и сдать в банк, и соседям служить примером —
и ходить только в сером, и жена чтоб ходила в сером
женщины их холены, среди старух почти нет колченогих, дряблых
но никто из мужчин не поет для них,
не играет для них на таблах
дети их не умирают от скверной воды, от заразы в сезон дождей или черной пыли,
только я не видел, чтоб они Бога благодарили
старики их живут одни, когда их душа покидает тело —
часто не находят ничьей, чтобы проводить ее захотела
самое смешное, Раджу, что они нас с тобой жалели:
вы там детям на хлеб наскребаете еле-еле,
спите на циновке, ни разу не были ни в театре, ни на концерте —
люди, что друг другу по телефону желают смерти
я прожил среди них пять дней и сбежал на шестые сутки —
я всерьез опасался, что навсегда поврежусь в рассудке
и моя Сангита аж всплеснула руками, как меня увидала:
принесла мне горячих роти и плошку дала
что с тобой, говорит, ты страшнее ракшаса, бледнее всякого европейца,
я аж разрыдался, Раджу, надо ж было такого ужаса натерпеться
02.05.2014, самолет Москва-Сургут
Верной дорогой
Саше Гаврилову
край у нас широк, изобилен,
бесконечно сакрален
сколько у нас древних зубодробилен,
вековых душераздирален
перед путешественником, где черен,
где еще промышленно не освоен,
целый горизонт лежит живодерен
и предателебоен
всяк у нас привит, обезболен,
власти абсолютно лоялен,
это слышно с каждой из колоколен,
изо всех шапкозакидален
и сладкоголосый, как сирин,
и красивый, как Сталин
нами правит тот, кто всесилен
и идеален
от восторга мы не ругаемся больше матом,
не ебемся, не курим,
нас по выходным только к банкоматам
выпускают из тюрем
в школе, без вопросов и встречных реплик,
наши детки, краса-отрада,
собирают нам из духовных скрепок
макеты ада
судя по тому, как нас вертухаи обходят хмуро,
и на звук подаются, дрогнув, —
скоро снова грянет большая литература
и кинематограф
1 июня 2014
Шарлатаинство
Тате Кеплер
кроме балагуров, унявшихся в прежней наглости,
престарелых красавиц, изогнутых боево —
кто еще с нами дремлет на ветреных пляжах в августе?
только тучи и мидии, более никого.
кроме нас, выбывших из правдолюбивых, спорящих
(речи обличительны, добродетели показны),
кто еще свидетель всей этой роскоши, этой горечи,
этой пегости, ржавчины, белизны.
потому что воюющий с адом всегда навлекает весь его
на себя,
тьма за ним смыкается, глубока.
только мы проиграли все, это даже весело:
мы глядим, как движутся облака.
с мокрыми волосами, разжалованные, пешие,
бесполезные, растерявшие что могли,
мы садимся на берегу пожинать поспевшие
колыбельные, штормы, закаты и корабли.
да, мы слышали: хрипнет мир, и земля шатается,
как дурное корыто, стремится в небытие.
шарлатаны вершат свои шарлатанцы и шарлатаинства.
может, только это удерживает ее.
27 августа 2014, Одесса
я был тоже юн здесь. тогда люты
были нравы панкующей школоты.
я был так бессмертен, что вряд ли ты
веришь в это, настолько теперь я жалок.
я писал здесь песни, и из любой
кухни подпевали мне вразнобой;
я царил и ссорил между собой
непокорных маленьких парижанок.
я ел жизнь руками, глазел вокруг.
полбутылки виски в кармане брюк.
я был даровит — мне сходило с рук.
мне пришло особое приглашенье.
лишь тогда и можно быть циркачом,
когда ангел стоит за тобой с мечом —
он потом исчезнет, и ты ни в чем
не найдешь себе утешенья.
я жил в доме с мозаикой — кварц, агат.
я мог год путешествовать наугад.
но пока писалось, я был богат,
как открывший землю.
(проговорив-то
вслух это тебе, я только больной урод,
чемодан несвежих чужих острот,
улыбнешься девушке — полный рот
черного толченого шрифта).
двадцать лет в Булони или Шайо
люди раскупали мое вранье.
я не знал, что истрачивал не свое.