А он стоял спиной к вагону, из которого уже пробивалось пламя, и невольно отходил от него чуть в сторону, пятясь от надвигающейся на него толпы. В руках у него был пистолет.
— Коля, перестань! Брось, Колька! — умоляюще кричали ему. — Ну зачем ты, зачем! Колька!
Но капитан никого не подпускал к горевшему вагону. Он вез все это домой. Вез, зная, что ничего нет дома. Живым вез из Европы, которую прошел всю, а перед этим — четыре года войны. И все эти приобретения внезапно потеряли всякий смысл.
Капитану они были не так уж и нужны, а тех, для кого он все это привез сюда, не было уже на земле.
Лейтенант и какой-то человек в ватнике, не сговариваясь, бросились к вагону. Надо было отцепить его от состава — пламя грозило перекинуться на соседние теплушки, а капитан, отступая от надвигающейся на него толпы, ступил на груду угля, спиной начал подниматься на нее, не выпуская пистолета, и тут его схватили, обезоружили…
А вагон с белой машиной на крыше медленно уходил от состава: его успели оттолкнуть.
За ним бежали какие-то люди, кричали тем, кто был там, впереди, кто мог направить его в тупик.
Пламя уже охватило его, То исчезая за другими составами, то появляясь в просветах, медленно катился он по путям. Скользила над чужими крышами, над другими вагонами эта светлая, как бы игрушечная машина, пламя уже касалось ее, и, когда вагон открывался весь, попадая в освобожденные от теплушек пространства, он шел в белом огне, в потрескивании досок и еще чего-то, в дыму — поскольку это происходило днем, пламя почти обесцветилось на солнце.
Кто-то все-таки успел перевести стрелку, и вагон покатился в тупик.
Уже впереди не было ничего. Рельсы расходились в разные стороны, поблескивая. Вагон, догорая, катился по двум из них, а перед ним уже было только небо.
Они шли по улицам города, человек крепко держал Женьку за руку. Он с интересом смотрел по сторонам, а Женька рассматривал его. Волосы у незнакомца были совершенно седые, короткие. Он на ходу помахивал сжатым кулаком. Человек перехватил его взгляд.
— Что смотришь?
— Ничего, — сказал Женька и отвернулся.
— Отец живой? — спросил человек.
— Нет. А вы его знали?
— Знал когда-то.
— Я не пойду домой, — Женька остановился.
— Давно сбежал?
Женька промолчал.
— Ладно, как-нибудь договоримся, — сказал человек.
Перед Женькиным подъездом человек спросил:
— Ключ у тебя есть?
— Вот, — Женька достал из кармана.
Человек молча достал из своего кармана точно такой же.
— Видал, — улыбнулся он. — Пошли.
Женька с удивлением смотрел, как человек открыл своим ключом дверь их квартиры, вошел в коридор, зачем свернул направо, где до войны жили соседи.
— Так это вы и есть наш сосед? — спросил Женька.
Человек усмехнулся.
— Топор у вас найдется?
— Сейчас, — Женька принес из кухни топор.
Человек точными и сильными ударами отбил доски, скрывавшие дверь, потом выдернул гвозди, навалился плечом — дверь распахнулась.
Человек вошел в комнату и остановился на пороге. Это была почти пустая комната с одним окном. У стены стояла железная без матраца кровать, в углу — треснутое зеркало без оправы, а над ним на большом гвозде висела гитара.
— Ну что ж, — сказал человек, — все почти как раньше.
Он снял со стены гитару, осторожно приподнял ее, повернул. Гитара была покрыта ровным слоем ныли и казалась серой. Человек на секунду подумал, написал пальцем на серой поверхности «Привет» и поставил большой восклицательный знак.
Женька следил за действиями человека, стоя на пороге комнаты.
По городу гнали стадо коров.
Они шли среди развалин и тех немногих уцелевших домов, откормленные, черно-белые, с могучими боками — настоящие немецкие коровы.
Игорь и его сестра пробирались среди них. Коровы ступали медленно, важно-значительно, не обращая на них никакого внимания, не глядя, чистые, большие, независимые, ничуть не похожие на пленных, хотя вряд ли корова может ощущать себя в плену. Но, во всяком случае, жизнь вокруг них была совсем иная, чем там, в Германии.
Из домов выходили люди, останавливались на улице, смотрели.
Коровы шли через город, поднимая пыль. А гнали их солдаты, разомлевшие от летнего солнца.