Она сидела — в электричке — и, засыпая, просыпалась.
Марина Цветаева — в слезах — вот уж чего не ожидал, что в слезах — вот уж — но, читатель, — поверь, что так, поверь, а Марина Цветаева — пока мы бежали до ее дома — домика, сарая, скорее, чем дома — но — жить можно, — вот пока мы добегали, а она плакат, плакала, — на бегу плакать сложно, — хотя — плакать — очевидно — все равно, где, когда и как, впрочем, и — впрочем — так вот, читатель, Марина Цветаева, отплакавшись на бегу и несколько успокоившись — мнимо — все мнимо — читатель, была она — ох — тут уж просто бабой была, у которой есть сын, дочь, да неохота им заплаканной в дверь входить — да и я — кто я: — кто я: — помощь: — нет, конечно, взаимопомощь — вряд ли — кто кому может помочь: — стоишь как пень березовый, сказала она на бегу — да я бегу, а не стою — бегу — любовь опасная болезнь — сообщила мне Цветаева — далее — аплодисменты, — я: будешь маяться, будете — извиняясь — будете — да я и сам знаю, Марина, — вам-то удобно со мною разговаривать: — нет — сказала она — на бегу — читатель — на бегу нет. Тогда молча добежим, а может, дойдем? — я не вижу, что вам-то бежать? — Есть такие ребята — не страшна им гроза — а вот, а вот, голубые глаза! — вот самое страшное и прекрасное. Да мне ничего не страшно — лишь бы не померли — на бегу — а я — я уж своим способом помру, а что мне Марина Цветаева сказала.
Дальше опять ехала электричка, и в ней, в электричке спала женщина.
Засыпала, просыпаясь.
Бегом, бегом — бежали.
Далее — все изменилось.
Было лето.
Ну, самое его начало.
Все цвело.
Дорога — песок, трава, лето, ромашки — уж не знаю что — голубело все, синевело, а дорога — а дорога, как всегда бывает, — далека, далека, далека, — что вы жадно глядите на дорогу? — спрашиваю я Марину, — в стороне от далеких подруг? — спрашивает она — да, — в стороне от далеких подруг.
Дорога.
Лето.
Марина мне говорит, — вот так уж прямо — как вы себя чувствуете? — плохо, я ей говорю, плохо, — хотя, кроме вас, никому об этом не сказал — на что Марина — не усмехнулась, не улыбнулась, а заплакала — а дорога, читатель, была далека, далека. Очень далека — 114 километров.
Дальше мы шли, помалкивая.
Лето вокруг было лето.
Лето,
лето — через запятую — лето.
Тут Марина заплакала.
Плачей я насмотрелся, посоветовать не мог, а шла Марина, которая полы где-то мыла — где-то, не являясь членом Союза Советских писателей — полы мыла — ну, уборщица — Марина Цветаева. Плакала.
Дорога бесконечно длинная. 114 километров — и то приблизительно, а то и больше.
Шли.
Ох.
…плащ сняли? Присядьте, будьте, как дома. Ничего пусть вас не стесняет. Стол накрыт. Пойдемте, пройдемте.
Могли бы и белую рубашку надеть. Как, кстати? — одеть или надеть? Не одели, не надели. Без галстука, вот какая беда. Стол был накрыт. Белейшая, белоснежная — слов нет иных! — скатерть, а на ней — еда. Все, что осенью продается, произрастает, вызревает, опадает или же еле-еле висит, чтобы тяжким плодом опасть — все было. И вино стояло — знаете, в этих плетеных болгарских разноцветных бутылках. Водка — самая лучшая. Так, очевидно, ей хотелось, казалось — что все вообще самогон, кроме петровской водки. Пьеса все это, спектакль. Я — единственный зритель, а может быть? — актер. Сыграем? Сели. Итак, итак. Вот так. Надо сразу выпить. Пью за здравие Мери, милой Мери моей, тихо запер я двери, и — один — без гостей. Пьянство в одиночку. Вот и тост. Спасибо, говорит она, спасибо. Вы знаете, я ведь… — Что? — Я ведь все это люблю. Вы меня за монологи извините. Вы меня простите — за монологи? Я же вынуждена говорить, если вы помалкиваете? Я вам не нравлюсь? Это несправедливо. Более того — это взаимонесвязано, то есть в этом есть связь, но… Вы бы выпили что ли, — я же вас в гости позвала. Вы и тост сказали, напутав текст. И зовут меня не Мери. Нет, вовсе нет. И вы прекрасно это знаете. Но мне про Мери нравится. Тихо запер я двери. Вы знаете, я очень рада. Вы даже себе не представляете, как я рада. Выпейте — прошу вас, прошу. Вот вам салат. Вот рюмка. Вот огурец — очень свежий, вот укроп. Вот картошка. Вот рыба. Вот — может быть, под музыку? Я заведу. Подо что вам пьется? Вот бах — бах! Вот эта самая Эдит Пиаф! — в пересказе Кончаловской. Эта бедная девочка так любила его, а он, мерзавец, уехал на велосипеде в Гренобль, где, кстати, будут олимпийские игры, но… ох, думал я, ох — напьюсь, — разговоры, разговоры. Ей бы — в постель, милая, в постель, все успокоится, никаких Греноблей. Неужели у вас товарищей нет? — я спросил. Я — какой я вам товарищ — и не сверстник даже, никто. Сосед — тоже мнимо. — Вы знаете что, вы не разговаривайте. Вы лучше выпейте. — Я это успею, говорю я, успею. Поспевайте, а то у нас разное состояние. Вам необходимо меня догнать, а то я убегу так уж, что и не догнать. Наперегонки. Догонять ее было непросто. Вернее, просто, но — лень. Все это я уже услышал, предполагал — не из прозорливости или опыта — вовсе нет — ну да ладно. Тем более — дождик на дворе. Разговоры.