Мне надо было ехать на похороны, вернее так — на сжигание в крематории. Вот именно в этот день, именно — вот так. Не мог я туда не поехать, не мог, хотя никакого — абсолютно — не то чтоб уж и желания — а просто и ох — зачем? — но — вот сам помрешь и никто не приедет — хотя — какая разница? — но тут уж, тут уж, — было мне невозможно ото всего, что случилось, хотя не случиться и не могло.
Я был больной там элементарный. Почки. Там, в этом учреждении элементарных больных вообще выносят с трудом. Они — эти больные — для науки интереса не представляют. Но существуют иные, более — опять-таки для науки — интересные люди. У нее, у этой девочки, было четыре ночки — и все больные. На ней защитили — две или три — докторские диссертации. Уж кандидатскую — наверняка, а она помирала, хотя ее и пытались вытащить из помирания, но — бог ее рано забрал. Звали ее Аня. Невыносимо мне об этом писать. Мы бродили по этим ярко освещенным коридорам, по блистающим чистотой и безысходностью — тоже блистающим — полам, сидели внизу, где есть телефон — единственное средство сообщения с жизнью, — мы пили то, что могли достать, когда во время разрешенных прогулок — ровно в полвторого — открывались ворота нашего учреждения и — поскольку здесь был морг — забыл уж какого района — то сюда привозили (или увозили) усопших. Так вот, усопшие — впервые, по-моему, хотя, судя по некрологам, плохих людей вообще не было и нет, но — вот тут усопшие помогали впрямую. Отворялись ворота нашего учреждения, и мы (и не только мы) спокойно выходили за этой машиной — часто даже и не похоронного тина, а что-то вроде бы и хлеб развозят — выходили в город. Вокруг были магазины, кафе, рестораны — была, кроме прочего, улица. Шли живые люди. Покупали газеты, банки с капустой, стояли в очередях, ссорились, перебегали улицу, охали и ахали — засыпали на ходу, не замечая, какой сегодня день. Дни-то шли какие! Надвигалась весна — март — нараспашку, все, как ворот расстегнув, и тут мы с Анечкой.
Вы знаете, как это происходит. Кто не знает — тем лучше.
Играет оркестр — небольшой, — и тебя — что-то вроде лифта — опускают прямо в печку. Это, конечно, к делу не относится, но там был один смешной человек — распорядитель, инженер — заведующий, что ли, адом — в общем, Мефистофель. Совершенно пьяный — очевидно, по роду профессии — иного выхода у него не было, но он, будучи физически очень здоровым человеком, очень — ну, внешне хотя бы — чудесно держался на ногах, разговаривал, отдавал свои мефистофельские распоряжения, и вообще был молодцом. Так вот он мне сказал, глядя на меня внимательно, поскольку вид у меня был сокрушающе невеселый, так вот, мне сказал: две минуты. Что? Я спросил — да и кто вы? Две минуты — повторил он — ровно. А ему — он показал на проходящего с похорон тучного заплаканного человека — минут шесть. Тут я понял. А вам? — спросил я — вам-то сколько? Робинзона Крузо читали? — спросил он. Нет, обознался. Прямо выпадение памяти — Пятнадцатилетний капитан — но того же автора. Да нет, говорю я, это разные авторы, по-моему, хотя. Тут я выругался, условно говоря, но Мефистофель, ничуть не обидевшись, сказал — так вот, в этой замечательной книге вождь — забыл как зовут, ну, африканский вождь, сообщник Негоро — пирата — знаете? — так вот, этот африканский алкоголик до того допился — они там по ходу действия пьют горячий спирт, джин — понятия не имею — но — хотел бы узнать, что они там, эти сволочи, пили, сжигая пятнадцатилетнего капитана — я сам, кстати, капитан, в прошлом, — так вот, этот вождь сгорел мгновенно. Просто как бы испарился. Того и вам желаю, сказал я. Так и получится, согласился он. К тому себя готовлю. До свидания, сказал я, ну, это уж точно, сказал он, увидимся. — В кремлевскую стену вас же наверняка не положат? — Тут я опять выругался, а он опять не обиделся, славный человек.
Аня, прости меня, прости, ради бога, хотя ты уже на небесах и бога, наверно, нет, но кто-то там есть, хотя — никого и ничего нет. Аня, милая, прости, ты помирала — я не пришел, а мог бы. Видел я, как помирают. Как не хотят умирать. Изуродованное уремией лицо, тело, перевоз — в беспамятстве — а часто — в полной памяти и рассудке и в ужасе — в изолятор, чтоб другие не мучились, а ты уж. Аня, прости меня, за то, что я не дал тебе ключ от своей палаты, где я лежал один, а мог и в город по необходимости уходить — не дал, потому, что знал, что тебя выгонят отсюда за нарушения — господи! — Какие уж там нарушения! — А ты просила — ключ, на одну ночь, — если вас не будет — здесь парень лежит, он не больной, он из богатых, у него родители, родственники сюда его положили, чтоб от армии отсрочку получить, он красивый — а негде, понимаете, палат-то одиночных нет почти. Летом еще ничего — у нас парк огромный, а зимой я же не могу на камнях спиной лежать — тут только одно место есть — в коридоре, у клуба, но ведь зима, не могу, а он сам пристает еще — представляете? — представляю, милая, представляю. Аня, прости. Ключа не дал — думал, выгонят тебя отсюда, а обратно сюда попасть сложно — очередь со всей страны — а кому ты уже такая здесь нужна? — не для науки, не для диссертаций — все на тебе уже испробовали, испытали, а теперь — помирать, а может, думал я, вырвется, выберется — по юности своей, по этой челочке наискосок, по глаз синеве, потому что жить хочется, раз ключ просит.