пятого! — допустим, выпрыгивать! — но — мы — не допустим. Мы его остановим и выставим через дверь, как гуманисты, ведь писатели — гуманисты? Кто сеет разумное, доброе, вечное? Через дверь. Летите голуби, летите. Но — он мне шанель принесет. Вы знаете, что такое шанель? Дерьмо. У всех сук обязательно должны быть шанель. Как пароль. Вот вы были в Париже, как там, у всех шанель? Да не был я в Париже. Быть этого не может, говорит она. Как же так? Писатель обязан побывать в Париже. Вот Эренбург. Я читала. У меня денег нет, говорю я, нет и нет. И вообще. А кто жених? Ох, говорит она. Ох, боксер. Очень хороший боксер — я видела — не сочиняю. И вообще очень хороший человек. Даже странно, что такие бывают. Он такой хороший, что его под колпаком стеклянным надо поместить. Правда, он задохнется — как вы считаете? — или можно шлангом туда воздух пропустить? У него очень смешное лицо. Нос. Совершенно мягкий — мнется. Все бы хорошо, но — большое стремление к культуре. Все подписные издания покупает. С артистами знаком. Вот купил книгу: из парижского наследия Тургенева — мне принес. Весь мир объехал — не то, что вы. И он — богатый — опять-таки не то, что вы. Ну ладно, говорю я, ладно. Давайте выпьем за его здоровье. Наверняка — раз он боксер — он хороший парень и всякого понатерпелся. Вот нос. Да и вообще мы мало что в этом понимаем, когда бьют тебя ежедневно внутри страны и на международных соревнованиях. Но, читатель, хотя утро уж приблизится, история, к сожалению, не кончается никак — то есть — спать нора, а не выходит и — не надейся — не уснуть. У меня был простой план. Если она не уснула, заставить ее выпить — даже если она не захочет и будет сопротивляться — в чем, конечно, я был мало убежден, но вдруг подумает — спаивает для каких-то вполне определенных гнусных целей, но целей не было иных, кроме очень простой — если не спит — пусть заснет, свалится, провалится, как в пропасть, в колодезь, в прорубь — лишь бы провалилась и выспалась, а назавтра все образуется, образумится, а я — что я? — другую женщину люблю, а она меня упорно не любит, хотя если в упорстве есть определенное постоянство, то, следовательно, и причины тому есть. Но — дело не в этом. Сам я пить не мог, не стал, но ей — без труда, впрочем, влил, полстакана хватило — и она, милая, уснула мгновенно, что-то говоря в полусне, что не имело никакого отношения к происходящему, и называла меня совершенно иным именем, которого я не расслышал вполне, но суть ее прощания с этим днем была примерно мне ясна — и повторять его неохота — оно слишком похоже на все, что она говорила — произносила — скажем так — ранее, но самое важное, что я снял с нее туфли, накрыл одеялом, поудобнее пристроил подушку, помолился — самыми матерными словами из тех, что знаю, что кончился этот вечер — не подозревая, что все только начинается, — раскрыл и расправил раскладушку, лег и — вот тут все и началось. Читатель, я не избалован происшествиями. Жизнь моя — обыкновенна. Более того — я вообще, в принципе, так сказать, против происшествий такого рода, о которых пойдет речь — но — что делать! — что делать, как быть? Тут бы спать, спать — как она вдруг запела во сне — спать-спать по палатам пионерам, октябрятам, неженатым и женатым! — Запела. Спи, моя красавица, сладко спи. Хоть не моя — но — что скрывать! Красивая она была и во сне и наяву, красивая. Просто мне за таких красивых всегда как-то страшно. Красавица. Рука в сторону висит. Лицо совершенно детское, спокойное. Спи, моя красавица — хоть и не моя — радостный светлый сон пусть уж на тебя слетит, хотя, подумал я, вряд ли ей что-нибудь сейчас хорошее приснится или даже нехорошее, но хотя бы не кошмар. Опыт такого рода засыпания у меня был, есть и будет — поэтому, будучи предсказателем снов, я вполне вижу все за нее в подробностях. Моя красавица — уж не моя — в том смысле, что все мои наивные, как я понял, способы усыпить ее, отправив в потусторонний мир, где, может быть, хотя и маловероятно, тоже что-нибудь снилось, или же было забвение — с медицинской точки — с позиции чистого разума — самое лучшее, но позиции чистого разума оказались слишком шаткими — вот как в юности спят, вот вам пример. Свежо, как — уж не знаю, как что — спросонья не разобрать — она стояла передо мною, спящим, не раздевавшимся, то есть — не раздевшимся вполне от холода в комнате, и бесцеремонно расталкивала меня. Рядом с ней стоял человек средних лет в каком-то переливающемся, немнущемся, очевидно, нетонущем и негорящем тоже не то пальто, не то куртке — во всяком случае, очень подтянутый, выбритый, излучающий трезвость, предприимчивость золотоискателя, хотя золотоискатели вряд ли такими уж были трезвыми — судя хотя бы по литературе — но — времена меняются, читатель, меняются времена — но главное, что рядом с золотоискателем стояла прелестная молодая женщина, одетая во все абсолютно новое, современное и — скажем так — с обдуманностью, которая сочетает — бог знает, как у них это получается — да и он вряд ли, думаю, что и он — господь бог — всего бы не предвидел, одеваясь с утра, причем, как была одета, умыта и причесана эта сподвижница золотоискателя. Добавим только, что обдуманность — не самое худшее, что может прийти в голову. Да и на манекенщицу она была не похожа, а так, знаете, как с гравюры: черный бархат, кружева — сон, продолженье сна — сошла с гравюры, из стихотворения Теофиля Готье, которого я не читал. Но мне всегда — со стороны и через устные, вольные переводы — казалось, что у Теофиля Готье — примерно, конечно, вот такой вкус, хотя, конечно, сделаем скидку на то, что это все же происходит в 66 году, что, конечно, резко усложняет дело. С Теофилем Готье и прочее. Так они стояли, втроем, над моим распростершимся телом, ожидая чего-то. Женщина из Теофиля Готье (условное наименование) явно нервничала, хотя с момента моего просыпания прошло гораздо меньше времени, чем я затратил на чисто внешний рисунок картины — добавим, что в комнате, хотя свет я забыл выключить, засыпая, было уже окончательно светло, бледно-светло, но — все же утро.