«Не ходи в дома чужие…»
Не ходи в дома чужие
На чужих кроватях спать.
Если сладко положили —
Можно с белого и спасть.
На полу оно и жестче,
Ветер с форточки — метлой.
На полу — уже как в роще —
И покойно и светло.
«В январе уже тепло…»
В январе уже тепло.
И пускай мороз, но солнце
Посылает божий стронций
На оконное стекло.
Прижимаюсь лбом к стеклу,
Рожей радуюсь теплу!
«От мороза проза…»
От мороза проза
холодеет так —
розовая рожа,
вскинутый пятак.
Чет — нечет,
а может, черт,
может, все возможно,
если улица течет
у тебя подножно.
Если улицы, мосты,
переулки, лестницы
навсегда в себя вместил —
все во мне поместится.
Все поместится во мне,
все во мне поместится —
онемею — онемел —
переулки, лестницы.
«Хотел бы я писать всерьез…»
Хотел бы я писать всерьез
Про замечательный мороз,
Про мало ли, про мало что,
Но получается не то.
Строка сменяется строкой
И возникает под рукой
Картина в ясной простоте,
Но получаются не те.
Как мне себя же разгадать,
Души движенье передать,
Не притворяясь, не шутя,
Хотя бы так, как бы хотя.
Но небольшая благодать —
Желание зарифмовать,
Хотя в попытке этой есть
Как будто мужество и честь.
«Цветет себе, не опадая…»
Цветет себе, не опадая,
то дерево среди веков,
где откровенность молодая
и откровенность стариков.
И посторонний человек
сочтет уже за дерзновенность,
и примет он, как откровенность,
твой черновик и твой побег.
Бежим! Но ловкостию рук
творим иллюзии другие,
как будто нам все недосуг,
зато желания — благие.
«По белому снегу…»
По белому снегу
я палкой вожу,
стихи — они с неба,
я — перевожу.
Чего, переводчик,
стемнело к пяти,
и разнорабочим
к пивным подойти?
Он ярок, он желтый —
тот свет от пивной,
не жулик, не жлоб ты,
но где-то виной,
среди занавесок,
зеленой травы, —
а желтый — так резок,
и синий — увы.
Вот так бы, казалось,
без всяких увы,
ну, самую малость —
остаться живым.
И снег тот февральский,
и свет от пивной
кружили бы в вальсе,
но где-то виной —
стою, понимая
средь света и тьмы,
что около мая
не станет зимы.
То зимним, то летним
прикинется день,
его не заметим
сквозь всю дребедень,
но только бы — только —
осталось в глазах,
хоть малою толикой…
Гремят тормоза —
трамвай — и вечерний
снежок — или снег?
Наметим, начертим
почти без помех.
«Самолеты, как мороженые рыбы…»
Самолеты, как мороженые рыбы…
Шереметьево ночное, ты прости —
от полета до полета перерывы
начинают удлиняться и расти.
Улетаю я все реже, и все реже,
Шереметьево, могу я передать
к самолетам удивление и нежность,
удивление возможностью летать.