— Я, — подтвердил Митя мирно.
— Ноги балерины — ее карьера, — ни к селу ни к городу сказала бабка. — моя судьба…
— Бабушка, — протянула укоризненно Катя. — В такой день…
— В такой день говорить можно все, — сказал Митя.
— Что делать, Митя? — сказала бабка совсем туманно. — Да и ты не виноват. Такова судьба. Смирись, гордый человек, сказала я себе. А в тебе полюбила свою боль, утрату. И горбатые дети — для матери все дети. А ты, Митя, мне ближе сына…
Бабка умолкла так же внезапно, как начала. Никто ничего не понял.
— Будь здоров, Митя, — сказал находчивый Онаний Ильич, и опять все оживились.
Катя играла на пианино. Серафим Лампадов пел. Пел прочувствованно и с душой.
Слушали его внимательно. Все-таки трогательный старик. Похлопали.
— А теперь я, — сказал вдруг Митя.
— Ну почему же — ты? — спросила Лера.
— Ни почему, просто петь охота, — Митя протиснулся к пианино и встал на место Лампадова. — Катя, давай! — сказал он дочке.
— Может, не надо? — слабо спросила Катя.
— Надо, — сказал Митя, и Катя проиграла вступление.
Митя начал. Песня была довольно старая, популярная когда-то:
Дальше шло про «тихие аллеи сада „Эрмитажа“» и про «серьезный, тихий разговор». Митя пел, вошел кто-то и, не мешая певцу, тихо встал в дверях. Митя споткнулся на полуслове.
— Это кто? — спросил он в полумрак.
— Это я, — ответили оттуда, — Леша.
— Какой Леша? — спросил Митя. — Зажгите свет.
Свет зажгли. На пороге стоял плотный человек средних лет с мужественным лицом. Он был одет в кожаную куртку, одна рука — забинтована и торчала отдельно от человека, вроде наперевес. В другой был большой пакет странной формы, завернутый в оберточную бумагу и перевязанный бечевочкой.
— Леша? — удивленно спросил Митя и вдруг узнал.
Сидели на кухне друг против друга.
— Ах, сколько лет, сколько зим! — все повторял Митя. — После школы, постой, — это сорок третий… ай-ай-ай… А как же ты вспомнил?
— Да я книжку нашел. Старую. Там все дни рождения помечены. И ты. Крестиком…
— Крестиком?
— Крестиком.
— Жалко.
— Что жалко?
— Что крестиком. А что у тебя с рукой?
— Да так. По работе, — уклончиво сказал Леша.
— А где работаешь?
— Там же…
— Где — там?.. — спросил Митя осторожно.
— Миры — антимиры… Эффекты, в общем.
— Эффекты?
— Ну да. Мирные. Надмирные. Чертовщина.
— В каком смысле?
— В прямом. В основном в театрах, — охотно объяснил Леша. — Пиротехника. Трюки.
— Смурная работа, — посочувствовал Леша.
— Денежная?
— По-разному, — сказал Леша. — Сдельная. Тяжело.
В комнате опять притихли.
— А он неплохо пел… — сказал Онаний Ильич.
— А что за песня — никто не знает? — спросил Васенька.
— Никто, — сказала бабка.
Помолчали.
— А кто это пришел? — спросил Гоша.
— Я точно не знаю, — ответила Света. — Старинный друг, вероятно.
— Святое дело, — сказала бабка.
Леша развернул сверток.
— Что это? — удивился Митя.
— Труба. Слуховая.
Действительно, посередине кухни стояла старинная слуховая труба, выкрашенная в зеленый цвет.
— Зачем? — спросил Митя.
— В подарок.
— Мне? А для чего? — поразился Митя.
— А ты, Митя, темный, — грустно сказал Леша. — «Ночью сквозь тело трубы слышу дыхание мира», — проговорил он слегка нараспев.
— Это что? — Митя обалдел.
— Басё, — сказал Леша просто.
— Кто?
— Басё, — повторил Леша без нажима. — Третий век. Гений японской литературы.
— Как говоришь? — поинтересовался Митя.
— «Ночью сквозь тело трубы слышу дыхание мира», — повторил Леша без выражения.
— Какого мира?
— Сущего, — сказал Леша.
Гости ко всему прихотливому течению сегодняшнего праздника пообвыкли помаленьку и Митиного теперешнего отсутствия как бы и не замечали. Разговор тек довольно плавно, незлобливо.
— Карьера балерины — ее ноги… — задумчиво повторила бабка, — помните, Серафим, мое фуэте в «Спящей» и тот роковой тридцать второй оборот…
— Помню, — взгрустнул Лампадов.
— Мама, тебе больше говорить не о чем?.. — тускло спросила Светлана.
— Отчего же… — Онаний Ильич, — очень интересно, мир кулис…
— Справедливо, — сказала бабка. — Так вот, кручусь и ничего себе не думаю. Вдруг страшный грохот. Я падаю… Как подстреленная… Слышу, можете представить, явственно слышу, как кость хрустит. Вот тут… В лодыжке… — И бабка показала лодыжку, и все печально посмотрели, — и больше уже ничего не слышала… и не видела… Глубокий обморок… Публика ревет… Занавес падает… Потом, уже в больнице, Серафим, ты помнишь, — это он рассказал мне… Оказывается, мальчик свалился из ложи в оркестровую яму… Увлекся… Увлекся и упал… Головой барабан пробил…