Был быт налажен и устроен, в дому царил философ-пес, и он был дьявольски расстроен, когда котенка я принес.
О, это целая новелла, как кот нашелся, как везли, как дотащили неумело и чуть себя не подвели.
Так вот: котенок черн, как сажа, черней, чем ночью небосвод, был главной дочкиной поклажей, предметом споров и забот.
Его нашли мы в Верхневолжье под полночь в смешанном лесу; и вновь символикой встревожен держу я время на весу.
При общей дьявольской окраске котенок был безмерно мил.
Его создатель без опаски на шейку бантик нацепил.
Был бантик бел, и тоже белым мазнули брюшко, и легко подушки лап покрыли мелом
(а может, влез он в молоко).
Так вот: безжалостной рукою судьбы (моей!) кот вдвинут в дом; и флегматичный от покоя пес начал понимать с трудом, что столь обжитое пространство как пресловутая шагрень имеет свойство уменьшаться и каждый час, и каждый день; что ни кусок сейчас - то с бою; что ласку следует делить с пришельцем; что само собою кот будет драться и дерзить.
В самом спокойствии кошачьем есть вызов приземленным псам - им не дано соприкасаться так с небом, спринт по деревам.
Собаки скроены иначе, у них особая стезя, свои служебные задачи, а их описывать нельзя.
Едва ли кто так будет предан владельцу, так снесет пинок, и жить не перейдет к соседу, хоть там повышенный паек.
И вправе требовать вниманье к себе ответное...Но мы свои внезапные желанья исполнить все-таки вольны!
Так вот: был мною кот на равных введен в наш дом под Новый год, а это было столь недавно, и что ещё произойдет.
Какие новые страницы своей рукой напишет жизнь; повествованье наше длится сквозь временные рубежи.
Здесь стоит вспомнить о подмене одной коллизии другой; одно и то же время в темя нам дышит и ведет рукой; но мы не думаем об этом и вводим в круг своих забот того, кто будет их предметом, неважно пес он или кот.
2
Меня давно тревожит елка, ведь это главное звено в чреде событий, кривотолков; ведь ею все завершено.
Она как острая иголка сшивает дни в единый год; с ней весело, хотя и колко, а без неё - наоборот.
Как, где обычай мог родиться, я не отвечу, не готов; но самой главной из традиций считаю проводы годов и встречи новых лет; за далью чтоб ждал меня грядущий день; чтоб не морочила печалью опять новелла про шагрень.
И как тут обойтись без елки! её колючества смелы.
Ее не ставят втихомолку и не дают из-под полы.
Смолистая, она упряма и не меняет запах, цвет, укрась её хоть грудой хлама, справь самый модный туалет.
Ее новаторство - в стремленье остаться лишь самой собой и - между строчек - посрамленье удобной липы городской...
Вся - из лесу, вся - первозданность, колючая - не приручить; и стройность - не пустая странность, кто скромен - не велеречив.
Ее подвески, бриллианты, колье, что в несколько рядов, всего лишь точные гаранты бесценности её плодов.
Ель не нуждается в елее или чтоб служка глазом ел; и чем смолистей, тем смелее...
Вам каламбур не надоел?
Мне нужно сделать передышку в рассказе. Скоро Новый год.
Тетрадь - за пазуху, под мышку...
И где там, как там пес и кот?..
31.12.85
1986 год
ПЕРСОНАЖ
Вот он - я, смешной и пылкий, книгочей и дуролом; я - с шипучею бутылкой; я - за письменным столом; я, живущий в ус не дуя; я, подстриженный под ноль; не сказавший слова всуе и разыгрывавший роль.
То в сандальях, то в ботинках, то в кирзовых сапогах; разодетый, как картинка, и в последней из рубах.
Перед взором словно фото годы, месяцы и дни; прерываться неохота: персонаж-то мне сродни.
С бесконечным интересом длю воскресное кино.
Только за парадным лесом есть ли дерево одно, то, которое покажет, чем душа моя жива, ведь она одна и та же, как ни разнятся слова.
Жизнь свою перелистаю, то-то воли дам рукам и стихов крылатых стаю разгоню - аж к облакам...
22.03.86
ВДРУГОРЯДЬ
Л.Ю.
Славно все же бывает на свете - вспоминается то, что забыл...
Я вдругорядь товарища встретил, словно в юность фрамугу открыл.
Мы полвечера с ним говорили про обиды давнишние, но чай не пили и кофе не пили, и не пили сухое вино.
Черт ли выкинул это коленце или ангел убавил вину...
Показал он мне сына-младенца, поглядел я на третью жену.
Чуть заметил, не трогая, книги; и растрогали нас не стихи, а какие-то давние миги и нелепые наши грехи.
Я бубнил про наветы и сплетни, он талдычил, что надо худеть, чтобы новое тысячелетье без одышки легко одолеть.
Мне за сорок, ему скоро сорок, а мы вроде болтливых сорок о приятелях давних и спорах раскричались, забывши про срок.
Между тем кукарекнула полночь, мне пришлось собираться домой; друг и тут деликатную помощь оказал, проводив по прямой.
Лишь в автобусном коробе гулком понял я, что который уж год я петлял по глухим закоулкам, избегая веселый народ.
Я лелеял нелепую хмурость, ею близких своих изводил, потому что боялся за юность, знать - ушла, а вернуть нету сил.
Что же, есть хоть осьмушка столетья, чтобы встретить достойно конец века, чтоб наши взрослые дети с уваженьем сказали: "Отец".
Впрочем, это не главное, если воплощаются в слово мечты, остаются пропетые песни и пройденные вместе мосты.
Пусть прокатится гулко столетье, словно обруч, гремя о настил...
Я вдругорядь товарища встретил, но о главном ещё не спросил.
11.05.86
На Палихе актриска жила.
Впрочем, может быть, нынче актриса...
Помню, как провожал до угла.
Помню влажное имя - Лариса.
Помню, яблони жадно цвели.
Помню пышные перья заката.
Помню, белые клипсы легли на большую ладонь виновато.
Помню тихую-тихую ночь.
Помню долгие-долгие речи.
Помню, было, казалось, невмочь расставаться в преддверии встречи.
Помню, как обжигалась ладонь о ладошку, чтоб позже ночами жег невидимый миру огонь, на бессмертный вопрос отвечая...
Шорох платья, и стук каблуков, и руки улетающей промельк, розовеющий край облаков...
Но вот что разлучило - не помню.
7-17.05.86