Но четверо нечленов профсоюза Атлант, Сизиф, Геракл и Одиссей Контейнеры, трещавшие от груза, Внесли, бахвалясь алчностью своей.
По-жречески приплясывая рьяно, С молитвенным заклятием "Наддай!" Втащили Попокатепетль дивана, Малиновый, как первозданный рай,
И, показав, на что они способны, Без помощи своих железных рук Вскочили на буфет пятиутробный И Афродиту подняли на крюк.
Как нежный сгусток розового сала, Она плыла по морю одеял Туда, где люстра, как фазан, сияла И свет зари за шторой умирал.
Четыре мужа, Анадиомене Воздав смущенно страстные хвалы, Ушли.
Хозяйка, преклонив колени, Взялась за чемоданы и узлы.
Хозяин расставлял фарфор.
Не всякий Один сюжет ему придать бы мог: Здесь были:
свиньи,
чашки
и собаки,
Наполеон
и Китеж-городок.
Он отыскал собранье сочинений Молоховец
и в кабинет унес, И каждый том, который создал гений, Подставил, как Борей, под пылесос.
Потом, на час покинув нашу эру И новый дом со всем своим добром, Вскочил в такси
и покатил в пещеру, Где ползал в детстве перед очагом. Там Пень стоял - дубовый, в три обхвата, Хранитель рода и Податель сил. О, как любил он этот Пень когда-то! И как берег! И как боготворил!
И Пень теперь в гостиной, в сердцевине Диковинного капища вещей, Гордится перед греческой богиней Неоспоримой древностью своей.
Когда на праздник новоселья гости Сошлись и дом поставили вверх дном, Как древле - прадед,
мамонтовы кости На нем рубил хозяин топором!
**************************************************************
V
x x x
Позднее наследство, Призрак, зук пустой, Ложный слепок детства, Бедный город мой.
Тяготит мне плечи Бремя стольких лет. Смысла в этой встрече На поверку нет.
Здесь теперь другое Небо за окном Дымно-голубое, С белым голубком.
Резко, слишком резко, Издали видна, Рдеет занавеска В прорези окна,
И, не узнавая, Смотрит мне вослед Маска восковая Стародавних лет.
СТИХИ ИЗ ДЕТСКОЙ ТЕТРАДИ
... О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний...
Из тетради 1921 г.
Почему захотелось мне снова, Как в далекие детские годы, Ради шутки не тратить ни слова, Сочинять величавые оды,
Штурмовать олимпийские кручи, Нимф искать по лазурным пещерам И гекзаметр без всяких созвучий Предпочесть новомодным размерам?
Географию древнего мира На четверку я помню, как в детстве, И могла бы Алкеева лира У меня оказаться в наследстве.
Надо мной не смеялись матросы. Я читал им:
"О, матерь Ахайя!" Мне дарили они папиросы, По какой-то Ахайе вздыхая.
За гекзаметр в холодном вокзале, Где жила молодая свобода, Мне военные люди давали Черный хлеб двадцать первого года.
Значит, шел я по верной дороге, По кремнистой дороге поэта, И неправда, что Пан козлоногий До меня еще сгинул со света.
Босиком, но в буденновском шлеме, Бедный мальчик в священном дурмане, Верен той же аттической теме, Я блуждал без копейки в кармане.
Ямб затасканный, рифма плохая Только бредни, постылые бредни, И достойней:
"О, матерь Ахайя, Пробудись, я твой лучник последний..."
x x x
Мы шли босые, злые, И, как под снег ракита, Ложилась мать-Россия Под конские копыта.
Стояли мы у стенки, Где холодом тянуло, Выкатывая зенки, Смотрели прямо в дуло.
Кто знает щучье слово, Чтоб из земли солдата Не подымали снова, Убитого когда-то?
КОЛЫБЕЛЬ
Андрею Т.
Она:
Что всю ночь не спишь, прохожий, Что бредешь - не добредешь, Говоришь одно и то же, Спать ребенку не даешь? Кто тебя еще услышит? Что тебе делить со мной? Он, как белый голубь, дышит В колыбели лубяной.
Он:
Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет. Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой? Нет у меня ничего, я все растерял по дороге; День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться.
Она:
Где криница - там водица, А криница на пути. Не могу я дать напиться, От ребенка отойти. Вот он веки опускает, И вечерний млечный хмель Обвивает, омывает И качает колыбель.
Он:
Дверь отвори мне, выйди, возьми у меня что хочешь Свет вечерний, ковш кленовый, траву-подорожник...
x x x
Под сердцем травы тяжелеют росинки, Ребенок идет босиком по тропинке, Несет землянику в открытой корзинке, А я на него из окошка смотрю, Как будто в корзинке несет он зарю.
Когда бы ко мне побежала тропинка, Когда бы в руке закачалась корзинка, Не стал бы глядеть я на дом под горой, Не стал бы завидовать доле другой, Не стал бы совсем возвращаться домой.
ЯЛИК
Что ты бредишь, глазной хрусталик? Хоть бы сам себя побеоег. Не качается лодочка-ялик, Не взлетает птица-нырок.
Камыши полосы прибрежной Достаются на краткий срок. Что ты бродишь, неосторожный, Вдалеке от больших дорог?
Все, что свято, все, что крылато, Все, что пело мне: "Добрый путь!" Меркнет в желтом огне заката. Как ты смел туда заглянуть?
Там ребенок пел загорелый, Не хотел возвращаться домой, И качался ялик твой белый С голубым флажком над кормой.
x x x
Река Сугаклея уходит в камыш, Бумажный кораблик плывет по реке, Ребенок стоит на песке золотом, В руках его яблоко и стрекоза. Покрытое радужной сеткой крыло Звенит, и бумажный корабль на волнах Качается, ветер в песке шелестит, И все навсегда остается таким... А где стрекоза? Улетела. А где Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.
БЕЛЫЙ ДЕНЬ
Камень лежит у жасмина. Под этим камнем клад. Отец стоит на дорожке. Белый-белый день.
В цвету серебристый тополь, Центифолия, а за ней Вьющиеся розы, Молочная трава.
Никогда я не был Счастливей, чем тогда. Никогда я не был Счастливей, чем тогда.
Вернуться туда невозможно И рассказать нельзя, Как был переполнен блаженством Этот райский сад.
ДОЖДЬ
Как я хочу вдохнуть в стихотворенье Весь этот мир, меняющий обличье: Травы неуловимое движенье,
Мгновенное и смутное величье Деревьев, раздраженный и крылатый Сухой песок, щебечущий по-птичьи,
Весь этот мир, прекрасный и горбатый, Как дерево на берегу Ингула. Там я услышал первые раскаты
Грозы. Она в бараний рог согнула Упрямый ствол, и я увидел крону Зеленый слепок грозового гула.
А дождь бежал по глиняному склону, Гонимый стрелами, ветвисторогий, Уже во всем подобный Актеону.
У ног моих он пал на полдороге.
НА БЕРЕГУ
Он у реки сидел на камыше, Накошенном крестьянами на крыши, И тихо было там, а на душе Еще того спокойнее и тише. И сапоги он скинул. И когда Он в воду ноги опустил, вода Заговорила с ним, не понимая, Что он не знает языка ее. Он думал, что вода - глухонемая И бессловесно сонных рыб жилье, Что реют над водою коромысла И ловят комаров или слепней, Что хочешь мыться - мойся, хочешь - пей, И что в воде другого нету смысла.
И вправду чуден был язык воды, Рассказ какой-то про одно и то же, На свет звезды, на беглый блеск слюды, На предсказание беды похожий. И что-то было в ней от детских лет, От непривычки мерить жизнь годами, И от того, чему названья нет, Что по ночам приходит перед снами, От грозного, как в ранние года, Растительного самоощущенья.
Вот какова была в тот день вода И речь ее - без смысла и значенья.
ЗИМА В ДЕТСТВЕ
1
В желтой траве отплясали кузнечики, Мальчику на зиму кутают плечики, Рамы вставляют, летает снежок, Дунула вьюга в почтовый рожок. А за воротами шаркают пильщики, И ножи-ножницы точат точильщики, Сани скрипят, и снуют бубенцы, И по железу стучат кузнецы.
2
Мерещится веялка
А в доме у Тарковских Полным-полно приезжих, Гремят посудой, спорят, Не разбирают елки,
И сыплются иголки В зеркальные скорлупки, Пол серебром посолен, А самый младший болен.
На лбу компресс, на горле Копресс. Идут со свечкой. Малиной напоили? Малиной напоили.
В углу зажгли лампадку,
- И веялку приносят,
И ставят на площадку,
И крутят рукоятку.
И сыплются обрезки
Жестянки и железки. Вставай, пойдем по краю, Я все тебе прощаю.
То под гору, то в гору Пойдем в другую пору По зимнему простору, Малиновому снегу.
ФОНАРИ
Мне запомнится таянье снега Этой горькой и ранней весной, Пьяный ветер, хлеставший с разбега По лицу ледяною крупой, Беспокойная близость природы, Разорвавшей свой белый покров, И косматые шумные воды Под железом угрюмых мостов.