Нам говорила: «Сад у них большой,
Пройдите, посмотрите. Только всё
Разорено!»
И мы вступили в сад.
Еще дышал он негой предосенней
Багрянцем висла неклена серьга
И жимолость двойные самоцветы
Рассыпала по старческим ветвям.
Угадывались купы, очертанья
Разумно сопоставленных растений.
Так дряхлое, заросшее лицо
Внимательному взору обнаружит
Изящество минувшей красоты.
Перешагнули мы порог, спугнув
Пригревшуюся ящерицу с камня.
В пустых покоях — ни дверей, ни окон.
Как будто здесь был кабинет отца, —
Помещика, поэта и спирита.
А бабушка, наверно, обитала
В уже не существующем крыле.
От мезонина уцелел всего
Один венец с обрывками обоев.
Но на стене багрово-красный след
Отпечатлела лестница, с которой
Соскальзывали дети по перилам,
Скрипучая теснина, где студент
Украдкой жался к девушке, на лето
Принанятой неосторожно в дом.
Здесь в мезонине ночевали гости
Московские, курили по диванам
И спорили до ранних петухов.
Бог весть, каким отстоем философий,
Мятежных дум, домашнего греха
Воспитывался здесь незрелый возраст,
Чтоб после стать ответчиком за них.
Мы вышли на площадку перед домом —
И призраки явились: группа лиц,
Домашних и гостей, спиной сидевших
К кустам сирени, в платьях чесуча,
Досуг свой коротавших в разговорах
Или вязанье кружевных кружков.
На главной клумбе, более похожей
На конскую могилу, и сейчас
Торчат стручки люпина, многолетний
Флокс из бурьяна стеблем встал нагим.
Подальше — сад фруктовый. Яблонь много, —
По-видимому, кто-то охранял
Их ценность очевидную, — но яблок
Не даровало лето.
Помолчав,
Пошли мы вниз тропой, едва приметной,
Между акаций еле пробрались.
Здесь в узенькой аллейке несомненно
Был самый девственный приют признаний,
Сплетенных рук подружек и кузин,
Бесед совсем интимных, о приязнях,
Влюбленностях, поэтах, о Москве
С катком, балами, партами, враждами
И обо всем, о чем устам девичьим
Немыслимо молчать в шестнадцать лет.
У выхода присели отдохнуть
И пожалели, что господский кучер,
Надувший ветром пурпур рукавов,
Из Лаптева через Хочемы нас
Не подвезет на тройке с бубенцами
До центра, до Каширы… Долог путь!
Постный рынок
Между кровель и труб одинокий Василий Блаженный
В стаях мартовских птиц, в тишине предвечерних снежинок
И, как был до Петра, на реке, под стеною смиренной
Постный торг, православный, с татарской сумятицей, рынок.
Смесь полозьев и дуг, рукавиц, и прилавков, и лавок;
Конь косматый жует, по глаза в мешковине с овсом;
Изобилует снедями ряд, склизок, сочен и сладок;
Горстью грузди гребут; коченеют навага и сом.
Носят квас; постный сахар пестреет, — вкусней апельсинный,
Белый пахнет синильной отравой; сочится халва.
Почему-то в толпе с полушубками, несшими псиной,
Груды всяких сластей покупала охотней Москва.
Вспоминаю еще: в коробочках белесых из драни
Духовитый до одури зимний крупитчатый мед.
Вот и бродишь средь луж в этом синем московском тумане,
Воробьи под ногами клюют лошадиный помет.
Из соломы чернеют горшки, обливные посудки,
Там — из липы ковши — эти точат внарок для поста —
В них я ставил потом голубые как день незабудки;
Что с рассыльным не раз присылала мне чья-то мечта.
Возвращались — и вечер кончался нельзя беззаботней,
Как обычно у нас завершались тогда вечера:
Чай в семейном кругу, звон от всенощной, вешний, субботний,
Легкий юности сон и любовные сны до утра.
КОСОЙ ВЗГЛЯД
«Они несут её вдвоём…»
Они несут ее вдвоем,
Муж и жена; довольны оба,
Молчат и думают о том,
Что их любовь верна до гроба.
Для елки им не жаль плеча,