Им радостно — хоть то не ново, —
Что будет и у них свеча
Гореть близ шарика цветного.
Пока бездетные, себе
Готовят зимнюю забаву.
В своей заниженной судьбе
Себя побалуют по праву.
Немножко ваты, дед-мороз
И столик с чаем, прост, опрятен.
Им аромат киферских роз,
Пожалуй, был бы и невнятен.
«Сегодня у Тримальхиона…»
Сегодня у Тримальхиона
Обычный ужин, все — свои:
Банкир-сосед, одна матрона —
Но уж трепещут соловьи.
Молчат, не кроет перепонка
Их глаз до утренней звезды.
А утром защебечут звонко,
Чтоб люди думали — дрозды.
И чем Тримальхиону сладки
Их языки? Увы, узнать
По оперенью, по повадке
Легко мусическую знать.
По вящей скромности тем боле…
И вот расставлены силки.
Певцов поймали, прикололи,
Осталось жарить языки.
«Мы строим домики скворцу…»
Мы строим домики скворцу
И рады, что нанес он пуха.
Котенка поднеся к лицу,
Ему тихонько чешем ухо.
Жука на камне увидав, —
Чтоб не был он расклеван птицей,
Ползти пускаем между трав;
А бабочку сравним с девицей.
Уж мы ль не окружаем роз
И сладострастьем, и служеньем, —
Едва ль они на наш запрос
Ответят головокруженьем.
Никто разрыва не избег.
Меж почек, крылышек и жалец
Лишь человеку человек
Друг, враг и нежный сострадалец.
В доме отдыха
(Баллада)
Они по утрам подходили вдвоем
Вплотную к обширной террасе
И блеяли, мордами тычась в проем
Промеж деревянных балясин.
И мы восхищались, на них заглядясь,
Звериным таинственным братством.
И мысль нарушить их чистую связь
Казалась бы нам святотатством.
Но утром однажды явился один
И так безутешно заблеял,
Что сразу — и надолго — с дам и мужчин
Их резвость курортную свеял.
Тбилисские гости в нагорную тьму
Примчались дорогами смерти, —
Барану пришлось, из двоих одному,
В ту ночь нанизаться на вертел.
Оставшийся блеял, блеял, и вдаль,
Минуя киоск и агавы,
Сползал его стон между вянущих мальв
До самых каменьев Арагвы.
И стало вконец нестерпимо для дам
Сердец ощущать замиранье,
Покамест по персиковым рядам
Шатается горе баранье.
И, видя, что с этим покончить пора,
Хозяйку просили всем миром:
Второго барана прирезать с утра
И вечер закончить пиром.
И пили всю ночь за стаканом стакан
За гибель любого насилья.
Ты верный закон угадал, Ганнеман:
Симилибус курантур симили[3].
На бульваре
Затянувшись под свежим воздухом,
Всех геройств и уродств рубцы,
Им велят надышаться отдыхом
Перед тем, как отдать концы.
Ободняет утро и крепко
Их сплотит на сыром насесте,
Шляпа к кепке и кепка к кепке,
Будто порознь, а будто и вместе.
Не семья, не друзья, не гости,
На одной все той же скамейке
В белоглазые стукают кости,
На скамейке, смыкая их в змейки.
Над младенческими корыстями
Успокоившихся гулен
Золотыми скудеет листьями
Отходящий в дремоту клен.
А поодаль ученые грамоте
Лишь своих и соседских будней
Ворошат в холодильниках памяти
Самолюбий и сплетен студни.
Вновь и вновь — о ремонте обуви,
О жилплощади древней бабушки, —
А у ног их, гуляя, голуби
Подымают стальные радужки.
Холодильник
Молча идем. В ледяных коридорах
Слева и справа, сизые, синие,
Как уголовники, на нарах голых
Туши лососьи коснеют в инее.
Смотрят не видя, застыли, заснули
Красно-белесые рыбьи глаза, —
Средь волн севанских не им ли в июле
3
«Подобное излечивается подобным» — эпиграф к труду основоположника гомеопатии С. Ганнемана.