Он под исход страды военной —
Все чаще слышал он хорал
Печальный, тихий, неизменный.
В больнице он писал с утра
Писал подолгу, без опаски;
Ему охотно медсестра
Из шкапа доставала краски.
Весь день живописуя бред
Души, отныне бесконтактной,
Густой кроваво-красный цвет
Вводил он в свой хаос абстрактный.
Когда дежурная луна,
Неспешно подходя к халатам,
Среди бессонницы и сна
Бродила ярко по палатам,
Он вдруг садился на кровать
И за безмолвьем стен казенных
Вновь начинал опознавать
Хор убиенных и казненных.
Он вскакивал: — Гнать певчих вон! —
И падал на пол, бос и потен,
И до рассвета слушал фон
Тех утренних своих полотен.
Память
Где голубь бродит по карнизу
У самых спасовых бровей,
Взмывает кверху, реет книзу
Сонм убиенных сыновей.
То скопом, то поодиночке
Встает из памяти людской, —
Не для бессмертья, лишь отсрочки
Даны им старческой тоской.
И видит иерей, к народу
Из царских выходя дверей,
Как на глазах от года к году
Ряды редеют матерей.
Ведь ангелы сторожевые
Всечасно тут и старых ждут.
Когда умрут еще живые,
И те — умершие — умрут.
В больнице
До духоты тепла палата,
Тепла, бела, бела, светла.
Дежурство. Дом. Зарплата. Вата.
Игла, укол, укол, игла.
Мелькают белые стрекозы,
Заходят белые врачи,
Бинты, термометры, мимозы.
Лежи, не двигайся, молчи.
Часы сменяются часами,
Сестра сменяется сестрой.
Под золотыми небесами
Заря сменяется зарей.
С утра полетом голубиным
Расчерчен голубой туман.
На стройке с фонарем-рубином
Высотный двигается кран.
А в тихий час всё утопает
В больничной белой тишине,
И, утопая, тихо тает
В окне, в весне, во сне, во мне.
Розы
Я не в силах счесть поголовья
Этим летом расцветших роз,
Властно требовавших славословья
С майских зорь и по зимний мороз.
В тех вчера, а в этих сегодня
Жаркий пурпур заблагоухал.
Эти с именем «Слава Господня»
Желто-алый возносят фиал.
А иные — нагие купальщицы,
Освежившиеся в луне,
И их губ лепестковых алчется,
Наклоняющихся ко мне.
Ты, свидетель побед вседневных
Безмятежного их бытия,
Почему же вступаешь, как евнух,
В этот влажный гарем соловья?
Если ты не пленишься дружеством
И супружеством нежных роз,
Это значит: последним мужеством
Ты еще из тьмы не пророс.
Над землей, опоенной ужасом,
Кровью памяти пьян досель,
Иль не можешь последним мужеством
Пересилить свой черный хмель?
Мраморный амур
Под лунным бликом сгиб его колена,
Во мглу утла окунуто крыло.
Ему — крылу — из мраморного плена
Не выпорхнуть, не биться о стекло.
Сам ростом невелик, и пухлы ноги, —
Но кажется божественным. Рука
Стрелы обломок сжала, — в мифологии
Он сеял жизнь и озарял века.
Того гляди пойдет на вознесенье
Молчальник улыбающийся, но
В помпейский пепел, в час землетрясенья
И он бы мог свалиться как бревно.
От века мертв, он сам себе надгробье,
Никто иной — и незачем гадать:
Не бывшего бездушное подобье,
Он осужден молчать и холодать.
Но нет, не обманусь, о чужестранец
Мой мраморный, я миг поймал, когда
Твое лицо вдруг озарил румянец
Не вырвавшейся воли со стыда.
Об издании
