Стакан свой так, чтоб, чокаясь, не края
Касался край, но донце тронул край.
Вот тут и встали мы перед задачей:
Наш председатель, чтобы муз почтить,
Всё опускал стакан, а мы тем паче
Старались свой пониже опустить.
В мастерской Сарьяна
С юности помню пальму, и мула,
И маски; краску пятна, полосы.
Режуще-ржавая щель переулка,
Кобальтом тени, сажею псы.
Садов зеленые с просинью тени,
Колхозницы к лозам под солнцем клонятся,
Над плоской хижиной пшат весенний,
Нагорье спаленное, сонная звонница…
Плоды — за хозяев на пиршестве зрения;
Цветы и цвета, цвета и цветы, —
Земля сладчайшая, это Армения,
Это Сарьяна святая святых.
Прислушайся, — это звенит издалека,
По праву печальна и горяча,
Из тучи, луча, от сельского тока
Народная песня и кяманча.
Всмотрись в свидетельство жизни зрелой,
В бесстрашно-тройственный автопортрет,
Где юный, седеющий и поседелый, —
Всех краше в центре, под старость лет.
Встретишь Лозинского, Орбели, Игумнова
И стольких живых дорогие черты.
Запомнишь сокровище сердца разумного,
У зеркала женщину — две красоты.
Скоро, в сезон Араратов блёклых,
Гроздьев наморщенных, снежных тем
Вспыхнет у камня ступенек мокрых
Желтый и белый огонь хризантем.
Художник — перед полотнищем новым.
Тихо по-зимнему. Только звучат
Где-то внизу голоса из столовой —
Черноволосых его внучат.
КОКТЕБЕЛЬСКИЕ СТИХИ
«На палубе балконной, на циновках…»
На палубе балконной, на циновках,
С рисунками на загорелой коже,
В дикарских многокрасочных обновках
Мы на себя, на зимних, непохожи.
Не потакая прихотям эстетским,
У голых ног, меж дынь и домино,
Не стынут чашки с кофеем турецким,
И глиной пахнет жесткое вино.
А между тем, нахмурясь на закате,
Морская багровеет пелена
И в сретенье серебряной Гекате
Короткой дрожью зыблется страна.
Овладевает быстро Коктебелем
Ночь южная. Собачий звонкий лай.
Не исчерпать доверьем и весельем
Щедрот души, кипящей через край.
«Сегодня Макс читает. Будет скучно…»
Сегодня Макс читает. Будет скучно, —
Не каждый день к стихам наклонен ум.
В десятый раз уж внемлешь равнодушно,
Как пострадал пресвитер Аввакум.
Но на диване верхнем, там, где рядом
На полке у поэта явлен нам
Пленяющий разноязычным ядом
У всех дверей испытанный сезам,
Плечо к плечу там дружный греет шепот, —
А на тенях от лампы к нам плывет
Из-за оконных стекол грозный ропот
Эвксинской тьмы, уже осенних вод.
«Бухта забыла о жизни…»
Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!
Вытерты ветрами горных расщелин плащи.
Здесь остывает сует непоседливых усталь, —
Здесь и камней у вечерней воды не ищи.
Крепость молчанья от века холмы образуют.
Искрятся слюдами оползни пепельных лав.
Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют
Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя,
Сумрачный ветер аканфом сухим шелестит.
Похолодели пески, и теряется время, —
Ты не заметил, что лунным потоком залит.
«Целый день томившееся тело…»
Целый день томившееся тело
Погрузилось и поголубело
В глубине под скользкою скалой.
Слушай из воды с пурпурным мохом,
Как вечерним разрешится вздохом
Бухтою не выпущенный зной.
Вечерами на хромом моторе
Отправлялись в меркнущее море,
Нарушали речью мир морской,
Льву дивились возле поворота,
Проплывали в лунные ворота
К двум утесам, в гаснущий покой.