Рожден, чтоб улучшить, воюя с убожеством,
Сердца обхожденьем и лица - художеством.
Хлыщей не терпел, но с примерным почтеньем,
Хоть вовсе не слышал, внимал их сужденьям:
"Корреджо рука, Рафаэлев мазок..."
Он нюхал табак, отодвинув рожок.
Уайтфурд почиет здесь с миром. Кто может
Сказать, что ничто балагура не гложет?
Да, был он чудак, весельчак, балагур,
Мгновенье - и новый рождал каламбур.
Душа нараспашку и щедр и сердечен,
Ни страхом, ни льстивостью не искалечен.
Легко и изящно, не слыша похвал,
Он соль остроумья вокруг рассыпал,
И список его ежедневных острот,
Пожалуй, не меньше страницы займет.
Шотландец, лишен предрассудков и чванства,
Ученым он был, но без тени педантства.
Прискорбно, однако, что ум либеральный
Был вынужден жить писаниной журнальной.
Он мог бы парить над вершиной науки
Людей веселил каламбуром со скуки.
Мудрец, кто украсил бы место любое,
Какого-то Вудфолла жил похвалою.
Эй вы, остряки, щелкоперы газетные,
Раскравшие дочиста шутки несметные,
Эй, воры острот, раболепное стадо,
Почтить вам учителя вашего надо!
Плетьми винограда могилу увейте,
И вина на место святое возлейте!
Потом разложите над славной могилой
Страницы своей писанины унылой!
Уайтфурд! Чтоб радость тебе подарить,
Скажу: и шотландцы умеют острить.
Могу ль отказать я в признанье таком,
"Добрейший из смертных со злейшим пером"?
ОЛЕНЬЯ ТУША
ПОСЛАНИЕ В СТИХАХ ЛОРДУ КЛЭРУ
Благодарствуйте, сэр, за прекрасную тушу,
Вы подарком своим мне потешили душу
Без сомнений, доселе подобное чудо
Не гуляло в лесах, не просилось на блюдо!
Было розово мясо, и жир был прозрачен
Живописцам для штудий сей зверь предназначен.
Хоть меня сотрясали голодные корчи,
Не спешил я подвергнуть сокровище порче.
Мне хотелось хранить этот дивный предмет
И знакомым показывать как раритет.
Так в ирландских домах, что бедны беспредельно,
Напоказ выставляется окорок цельный;
Ни за что драгоценность не пустят в еду
Там охотнее слопают сковороду.
Я отвлекся. Сдается, вы стали браниться,
Будто повесть об окороке - небылица.
Небылица? Ну что же, поэту вольно
Расшивать небылицами жизни рядно.
Все ж, милорд, я отвечу вам нелицемерно:
Это чистая правда - спросите у Берна.
Было так. Любовался я заднею частью,
И, подумав о друге, что верен в несчастье,
Я послал ее Рейнолдсу в форме исходной
Пусть рисует иль ест, если будет угодно.
А потом принялся я за шею и грудь,
Что за пояс могли миссис Монро заткнуть,
Но опять я столкнулся с мильоном проблем:
Для кого, и куда, и когда, и зачем.
Дать бы Коли, и Хиффу, и Вильямсу надо
Но оленю они предпочли бы говядо.
Может, Хиггинсу? Нет, вот уж мало заботы!
Ведь к добру не приводят такие щедроты.
Я осмелюсь сказать, что поэтам столичным
И баранина кажется яством отличным,
И олень им не впрок. Издевательство это
Коль рубаха потребна, а дарят манжеты.
Рассужденья прервал появившийся вдруг
Мой знакомый, считавший, что я - его друг.
Был он груб обхожденьем и длинноязычен,
И с улыбкой взирал на меня и на дичь он.
"Ах, но что это? Лакомство просится в рот!
Ах, твое ль оно? Или хозяина ждет?"
"Чьим же быть ему? - я закричал, как бахвал.
Я ведь часто пирую, - небрежно солгал.
Ведь меня привечают то герцог, то князь,
Но внимания я не любил отродясь!"
"Если все это так, - закричал он, ликуя,
Благодарен судьбе за удачу такую!
Вас я завтра прошу отобедать у нас!
Обязательно! В три! Невозможен отказ!
Будут Джонсон и Берк, чьи известны манеры;
Если б мог, я б зазвал благородного Клэра!
Будь я проклят, но снедь эту небо послало!
Нам к обеду оленя как раз не хватало!
Вы сказали, пирог! Испечем, коли надо!
Пироги моей Китти - желудка отрада!
Эй ты, крючник, к Майл-Энду за мной поспешай,
Эту ношу не смей уронить невзначай!"
И исчез он из глаз - будто смыло волною.
И за ним поспешали слуга и съестное.
И у шкапа пустого остался я в горе,
"Лишь с собою самим горевал я у моря".
Хоть душой от детины я впрямь занемог,
Все же Джонсон, и Берк, и хрустящий пирог
Не могли показаться несносными мне,
Коль о фате забыть и искусной жене.
И назавтра, в наряде блистательно-скромном,
Я приехал туда в экипаже наемном.
Я введен был в столовую (темный закут,
Где протиснуться к стулу - что каторжный труд),
И меня немотой поразило известье,
Что не будет ни Берка, ни Джонсона вместе.
"Как всегда, они заняты, к нам - ни ногой,
Этот речь говорит, а у Трейла другой,
Говорил мне хозяин. - Но плакать не стоит:
Ведь сегодня присутствием нас удостоят
Сочинители, умные невероятно
И, уж верно, сердечнее Берка стократно.
И еврей и шотландец строчат для газет,
Остроумье их - перец для пресных бесед.
Если первый Брюзгою зовется в печати,
То другого Бичом именуют собратья,
И хоть Цинну считают тождественным с ним,
Все ж Панург, а не Цинна - его псевдоним".
Он поведал в подробностях все мне и вся,
Тут они и пришли - и обед начался.
Я бекон и печенку узрел наверху,
А внизу, на тарелке худой - требуху.
По бокам и колбас и шпината хватало.
Но средина, где быть пирогу, пустовала.
Я, милорд, к требухе отвращенье питаю,
А бекон я, как турок, едой не считаю.
И сидел я голодный, к столу пригвожден,
И глядел на печенку и мерзкий бекон,
Но сильнее, чем дряни настряпавший повар,
Возмущал меня плута шотландского говор
Разглагольствовал с жаром писака проклятый
И бесил меня глупостью витиеватой.
"Ах, сударыня, - рек он, - пусть будет мне худо,
Но такого едать не случалось мне блюда.
Ах, нежна восхитительно ваша печенка!
Требуха ваша лучше любого цыпленка!"
И еврей смуглощекий спешил нам поведать:
"Что ни день, я бы мог требухою обедать!