1990
ВЕЧНОЕ СЛОВО
Из руин и забвенья, из пепла и крови, Законам любым вопреки, Возникает лицо, появляются брови, Из тьмы проступают зрачки.
И не нужно движений, достаточно взгляда, Как все начинается вновь: Из бессонного бреда, из слез и разлада На свет происходит любовь.
О, как страстно бунтует и мечется глухо Невнятная гордость моя! Но когда настает вожделение духа, Не волен противиться я.
И, напротив, когда вдохновение плоти Волнует и застит глаза, Я нисколько не против, не только не против, Напротив, я полностью за!
Спотыкается разум, не в силах расчислить Конца и начала узнать. И все чаще бывает, что страшно помыслить, Хотя и возможно понять.
И все чаще выходит, что смерть наготове, А тайна Земли заперта. И опять остается спасение в слове, А прочее все - суета.
Полагаюсь на слово, на вечное Слово, И кроме него - ничего. Обращаюсь к нему, как к началу земного Всего и иного всего.
Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу, К высокому Слову Творца. И чем более я подвигаюсь к Началу, Тем далее мне до конца.
1988
ВИШНЕВОЕ ВАРЕНЬЕ
Теперь на пристани толпа и гомонит, и рукоплещет: Из дальних стран пришел корабль, его весь город ожидал. Горит восторгом каждый лик, и каждый взор восторгом блещет. Гремит салют, вздыхает трап, матросы сходят на причал. Сиянье славы их слепит, их будоражит звон регалий, У них давно уже готов ошеломляющий рассказ, Как не щадили живота, и свято честь оберегали, И все прошли, и превзошли, и осознали лучше нас.
Ты знаешь, я не утерплю, я побегу полюбоваться, Я ненадолго пропаду, я попаду на торжество. Ну сколько можно день и ночь с тобою рядом оставаться И любоваться день и ночь тобой - и больше ничего! Ведь мы от моря в двух шагах, и шум толпы так ясно слышен. Я различаю рокот вод, я внемлю пушечной пальбе. А ты смеешься надо мной, ты ешь варение из вишен И мне не веришь ни на грош, и я не верю сам себе.
Вот так идет за годом год: вокруг царит столпотворенье, И век за веком растворен в водовороте суеты А ты ужасно занята, ты ешь вишневое варенье, И на земле его никто не ест красивее, чем ты. Изгиб божественной руки всегда один и вечно новый, И в ложке ягодка блестит, не донесенная до рта... Не кровь, не слезы, не вино - всего лишь только сок вишневый. Но не уйти мне от тебя и никуда и никогда.
1984
* * *
Вместо того, чтоб гнить в глуши, дыры латать, считать гроши, можно, пожалуй, шутки ради что-нибудь сделать от души.
Во изумленье стад земных, пастырей их и всех иных, скажем, начать с высот астральных, благо рукой подать до них.
Сев на каком-нибудь плато, небо измерить от и до и заключить, что звездочеты врали веками черт-те что.
Или в пробирке, как в саду, вырастить новую еду и применять взамен обычной или с обычной наряду.
Также не вредно, ясным днем междоусобный слыша гром, в планы враждующих проникнуть телепатическим путем.
А уж разведав что к чему, кровопролитную чуму предотвратить - и с гордым видом за шпионаж пойти в тюрьму.
Или уж впрямь, назло властям, по городам и областям тронуться маршем, раздавая каждому по потребностям:
вот тебе, бабка, Юрьев день, вот тебе, шапка, твой бекрень, вот тебе, друг степей и джунглей, твой бюллетень, пельмень, женьшень...
Горе лишь в том, что друг степей счастье свое сочтет скорей чудом каких-то сил надмирных, нежели доблести моей.
Наоборот, чуть где какой неурожай, разбой, застой всякий решит, что будь он проклят, если не я тому виной.
Вот, например, не так давно шторм небывалый, как в кино, снес, понимаешь, Нидерланды, прямо вот напрочь смыл на дно.
И, натурально, все вокруг сразу, едва прошел испуг, хором сочли каприз Нептуна делом моих несчастных рук.
Я же про этот шторм и шквал ведать не ведал, знать не знал. Я в это время по Фонтанке в белой рубашечке гулял.
В левой руке моей была провинциалка из села. В правой руке моей фиалка благоухала и цвела.
1992
* * *
Во славу Греции твоей и всех морей вокруг Десятикрылый наш корабль мы назовем "Арго". Покинем здешние снега и поплывем на юг. Я буду править кораблем. Ты будешь петь, Марго.
По дивным песенкам твоим, которым сто веков, По древним картам тех земель, где что ни шаг, то миф, Я наконец-то изучу язык твоих богов, Его хрустальные слова и золотой мотив.
Вода, в которой, как тростник, архипелаг пророс, Блаженством нас не одарит, но не казнит зато. Она без крови горяча и солона без слез. Ей не помеха наша жизнь. Ей наша смерть - ничто.
1989
ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ I
Двенадцать лун на знамени моем, И панцирь тверд, и шпага тяжела. Я рыцарь-тень, блуждающий верхом В зеленом, как заросший водоем, Краю; и мгла, лежащая кругом, Коню и мне глаза заволокла.
Я следую невидимой тропой. Прислушиваясь к небу и к густой Листве, - но вероятнее всего, Что небо мне не скажет ничего. И джунгли мне не скажут ничего.
А только зверь пробежит иногда В стороне, таясь и ступая легко, Оберегая от мелких колючих растений Давнюю рану...
Мой светлый конь отважен и крылат, Он молод - и поэтому силен. Он лучше слышит то, что говорят Стволы, и каждый новый аромат Ему, коню, понятнее стократ, Чем мне. Но я прозрачен, как и он.
Я тоже миф, хотя и не такой Стремительный, как этот молодой Скакун, еще не знающий того, Что небо нам не скажет ничего, И джунгли нам не скажут ничего.
А только птица мелькнет иногда, Улетая в дальнюю темную глушь Той самой чащи, куда, Сколь б я ни скитался Вряд ли доеду...
А в той глуши, веками невредим, Стоит шалаш - бессонное жилье. Там дева-тень, прозрачная как дым, Ночей не спит под кровом травяным. И влажный ветер с деревом сухим Поют над обиталищем ее.
Она не спит. И дерево скрипит Все жалобней, пока она не спит И плачет - вероятно, оттого, Что небо ей не скажет ничего. И джунгли ей не скажут ничего.