некошеное на краю долины.
О сохрани их взгляд, дитя, подоле —
взгляд девочки Марии Магдалины.
ПОРТУГАЛИЯ
Величавой задумчивой матроной
на границе Атлантики прибрежной,
босоногая, с гривою небрежной,
восседает — а лес над ней короной.
Опираясь рукой на свод законов,
пожирает огнём очей мятежных
заходящее солнце. Волн безбрежных
грозный рокот поёт ей монотонно
об опасных и дивных дальних странах,
а она омывает ноги в пене,
прозревая крушенье всех империй,
распростёртых на разных океанах —
и в тумане встаёт как наважденье
вещий Дон Себастьян — король мистерий.
* * *
Кровь духа моего, язык отчизны,
я всюду свой, где царственное слово
не иссякая, наполняет жизнью
два мира — Старый Свет и Новый.
Сам Сенека, припав к его началам,
латынь чеканил на испанской лире,
король Альфонс Европу просвещал им,
Колумб поведал об открытом мире.
Язык мой, как ковчег, стал местом встречи
ста разных рас, живущих в отдаленье.
И семена, что сеяли с охотой
апостолы, цветут испанской речью.
Ведь Бог на ней послал нам откровенье,
Евангелие дав от Дон Кихота.
НИ ЖЕРТВОЮ, НИ ПАЛАЧОМ
В войне ищу я мира, в мире — брани,
в делах — покоя, а в покое — дела,
которое взорвёт, что накипело
под коркой льда в бушующем вулкане.
Ответив на слепой судьбы призванье,
скитаюсь по земле, и ставлю смело
жизнь — за игру, игру — за жизнь, удела
спокойного чураясь. Пребыванье
в обличье черепашьем ли, орлином
мне тягостно. Таскать приросший дом,
или кружить по небу — всё едино.
Пусть мы от воли Божьей не уйдём,
но сам я выбрал в жизни путь срединный,
ни жертвою не став, ни палачом.
ВСЕОБЩАЯ БОЛЬ
Замолкни, сердце, спрячь свои скрижали
со списком бед, и пусть они истлеют
на тёмном дне. Кто сам себя жалеет,
не должен посвящать в свои печали
других, чтоб их дома не стали
приютом плача. Жалобы, что зреют
в душе самовлюблённой, всюду сеют
лишь суетность. Не отделяли
своих скорбей от общих люди чести,
и ты ищи, хоть это будет трудно,
ту боль, в которой ты — со всеми вместе,
ту боль, что не унизится до мести, —
ведь мелочно всё, что сиюминутно,
она же — высшей святости предвестье.
ВСЁ ПРОХОДИТ
Красна земля, а небо ярко сине;
нагое солнце мечет стрелы зноя.
Сиеста. В тень укрылось всё живое,
и жухнет на глазах листва в долине.
В сени большого дуба на вершине,
недвижно-черной, возлежит в покое
недвижно-чёрный бык — вниз головою
в болотце отражён, что дремлет в тине.
Как изразец, едва-едва из печи
исторгнутый — впечатано виденье
в пространство дня, что долог и беспечен.
Но этот мир не прочен и не вечен,
и вестницей времён коловращенья
поёт цикада, приближая вечер.
Несколько сонетов из книги Мигеля де Унамуно "От Фуэртевентуры до Парижа"
В сборник "От Фуэртевентуры до Парижа" (1925) вошли стихи, написанные Мигелем де Унамуно в изгнании, в том числе на одном из маленьких Канарских островов — Фуэртевентура, куда поэт и бывший ректор университета Саламанки был сослан за публичные выступления против профашистской диктатуры генерала Примо да Риверы.
* * *
Нагое море, сердце мирозданья!
С тобой я как с супругой обнимаюсь,
в твой вечный взгляд всецело погружаюсь,
и в смерти не желал бы расставанья!
В миру я обречён лишь на скитанья,
но я частицею твоей являюсь,
и в глубине твоей найти пытаюсь
ту нить, что свяжет два существованья.
Как бредили тобой сухие дали
Кастилии, безводные от зноя,
и цепи Сьерры о тебе вздыхали!
И грезили тобой потомки Ноя,
не могучи прочесть твои Скрижали
сияющие древней новизною.
* * *
Как сердце матери, нагой и мускулистой,
о море, колыбель шумов неспешных,
лишь ты отрада в мыслях безутешных,
и наполняешь их лазурью чистой.
Ты — Божий щит, блистающий лучисто,
гнездо огромное штормов и бурь кромешных,
ты — и молчание, и стоны безутешных
изгнанников на берегу скалистом.
Твоих приливов нежность несказанна,
в них — пульс Вселенной и пучина горя,
что сердце распознает без обмана.
Ты царствуешь с начала мира, море,
и песнь твоя, забвеньем осиянна,
влечёт нас в недра собственных историй.
* * *
К чему все буквы, рифмы, словопренья,
когда напевы море навевает?
Словесный лепет ветер заглушает,
хоть ветер не заглушит песнопенья.
Цикадой, бессловесной с дня творенья,
оно без устали рокочет, воспевая
блаженство видеть свет. Душа нагая
в той песне обретает утешенье.
Ты — кровь, о море, кровь, что стала песней,
ты кровь без мышц и костного каркаса,
ты — исцеление от всех земных болезней,
ты — кровь Спасителя на неотмирной мессе,
века в тебе сжимаются до часа,
а этот час хоронит все их вместе.
* * *
Родное море, ты привычным стало
для глаз, для стоп, для тела и для слуха.
Я жду и жду — а ты рокочешь глухо,
утяжеляя груз души усталой.
Ты точно так же солнцем воссияло,
как я, изведавший душевную разруху,
но вдруг взошедший на Голгофу духа —
на пик любви, безжалостной как жало.
Любви отчизны, проклятой глупцами,
любви, что не сомнётся мягкой глиной,
но крепче скал, терзаемых волнами,
любви, что ищет смерти в ласке львиной,
любви, себя сжигающей, как пламя
безумной веры, на кострах палимой.
* * *
Слова, что сохранили речь Кеведо,
пропитанные смыслами как соком,
высоких дум служившие истоком
и образцом изысканной беседы