Моя история: она длинна, —
Я постараюсь изложить короче —
Пятьсот страниц — былые времена
Не стоят трех кровавых наших строчек.
Из Праги вы уехали… И я
Уехал… только в сторону другую.
Казалось мне, что там моя семья,
Там женщину я бросил дорогую.
Я искренно хотел тогда спасти
Ее, а с нею тень иллюзий…
Но где там — можно ль было увезти
Пятьсот пудов, как приложенье к музе!
Я никогда не видел до сих пор
(А прожил я уже полвека)
Чтобы ночной горшок и прочий сор
Мог быть дороже жизни человека.
И я уехал, только не туда,
Где можно было выждать передрягу,
Тоска и боль не в эти города,
А привели меня обратно в Прагу.
Приехал я туда, как неживой,
Без всякой цели, смысла и дороги,
В последний раз пройтись по мостовой,
Где только что ходили твои ноги.
Что я увидел? Внешне — тишь да гладь,
Но чехи, сволочи, уже жужжали.
Открыто трусили еще восстать,
Но двух солдат убили на вокзале.
Что ж делать мне? И грустно я пошел
Как встарь, святому Павлу поклониться,
Спросить полштоф, за наш усесться стол,
И, как и полагается, напиться…
«Какою-то каплей вино мое отравлено…»
Какою-то каплей вино мое отравлено,
К словам недоконченным точка приставлена,
Чем сердце болело, чем было встревожено
Все вычтено, сложено и перемножено.
Кем это исполнено, кем это велено,
Но все на какие-то клетки разделено,
И люди живые с живыми их лицами
Все стали крючками, значками, таблицами…
Сонет
Я слушаю, как шепчет тишина,
И этот шепот в сердце отдается,
И кажется, что прошлое вернется
Из темноты закрытого окна.
Плывущая так медленно луна
Серебряною розой улыбнется,
Окно внезапно настежь распахнется,
И комната не будет так бедна…
В ней расцветут чудесные узоры,
Серебряный ковер уляжется в ногах,
И сердцем я почувствую, что скоро
Твой силуэт покажется в дверях,
Пройдет в окно, бесплотный в лунном свете,
И вслед за ним окно захлопнет ветер.
Ежик
По нашим комнатам гуляет ежик,
Еще он пахнет лесом и травой.
Он топает ступнями серых ножек,
Как в позабытых сказках домовой.
Он крохотный, но мудрый и колючий,
Доверчивый и осторожный зверь.
И странно мне: какой инстинкт могучий
Ему всегда указывает дверь!
Он взаперти, но часто у порога
На задних лапках тычет носом в щель…
Нет, ежик, подожди еще немного,
Не уходи на зимнюю метель.
Ну, а потом, тебя мы не обидим,
И наши отношения чисты:
В весенний день с тобой мы вместе выйдем,
И ты уйдешь домой, в свои кусты…
Но… верно потому, что мы не звери,
И наш инстинкт безвременно угас,
Как трудно нам найти дорогу к двери,
В которую бы выпустили нас.
«Маленький, насмешливый и гордый…»
Маленький, насмешливый и гордый
В бурке вместо черного плаща,
Не умел он бешеных аккордов
Ни в стихах, ни в жизни укрощать.
С Богом, с совестью, с неотвратимым роком
Вел он смелый и неравный бой…
Быть средь современников пророком —
Тяжкий жребий, посланный судьбой.
Лед и зной божественного дара
Сочетала в нем судьбы рука —
С бесшабашной удалью гусара
Сквернослова и озорника.
Есть домишко возле самой кручи,
Там, где ночи влажны, дни сухи —
В нем за дерзость сосланный поручик
Пил, томился, и писал стихи.
И туда же, ненависть отринув,
С мертвой дрожью побелевших губ
Приходил взволнованный Мартынов
Посмотреть в последний раз на труп.
Ведь вчера еще змеился смехом
Рот надменный, что теперь закрыт.
Никогда ущелий горных эхо
Этот дерзкий смех не повторит.
И сейчас, когда навеки нем он,
Над покрытым буркой мертвецом
Пролетел, быть может, мрачный Демон
С вписанным в бессмертие лицом.
«В детстве засыпал с молитвой “Верую”…»
В детстве засыпал с молитвой «Верую»,
Прожил жизнь, не веря, не любя…
И воздал Господь мне полной мерою,
О моем неверии скорбя.
И за то, что ты зовешься Верою,
Запретил Он мне любить тебя.
Стихи, частью напечатанные в различных газетах и журналах, хранившиеся в архиве поэта, написанные в период пятидесятых годов:
«Барак, собака, чахлый лес и поле…»
Барак, собака, чахлый лес и поле,
А может быть, и снег пойдет потом…
И легче груз неугасимой боли
Пред этим сиротливым Рождеством…
В лесу не будет очень одиноко
Среди полян заснеженных бродить…
Собака мне не сделает упрека
Что я молчу, и скучен, может быть…
А вечером — потрескивает хвоя,
Горит огонь и сизый дым идет.
Собака скажет: нас, хозяин, двое,
Ты не грусти… и руку мне лизнет.
И лапищи положит мне на плечи,
Как молчаливый, ласковый привет
От той, что не приедет в этот вечер,
И вообще… которой больше нет.
И скажет глаз мне золотистокарий:
«Хоть музыку не очень я люблю,
Сыграй, хозяин, все же на гитаре,
И я с тобою вместе поскулю».
И оба с ней поскулим мы немного,
О том, что все на свете боль и дым,
Что наша загорожена дорога
Давным-давно сугробом снеговым.
О нежности («Неважна эта близость, эта страсть…»)