Выбрать главу
Но искал я, мятежный, не бури,я хотел ну хоть что-то спасти…Так вот в секцию литературнуюя попался… Прощай же. Прости.
Вот сижу я и жду гонорара,жду, что скажут Эпштейн и Мальгин…Лира, лира моя, бас-гитара,Аполлонишка, сукин ты сын!
Ничего я не спас, ничего яне могу – все пропало уже!Это небо над степью сухою,этот запах в пустом гараже!
Мент любой для спасенья полезней,и фотограф, и ветеринар!Исчезает, исчезло, исчезнетвсе, что я, задыхаясь, спасал.
Это счастие, глупости, счастье,это стеклышко в сорной траве,это папой подарены ласты,это дембель, свобода, портвейн
«Три семерки», и нежное ухо,и шершавый собачий язык,от последних страниц Винни-Пухаслезы помнишь? Ты вспомнил? И блик
фонаря в этих лужах, и сонныйтеплый лепет жены, и луна!Дребезжал подстаканник вагонный,мчалась, мчалась навеки страна.
И хрустальное утро похмельяраспахнуло глаза в небеса,и безделье, такое безделье —как спасать это, как описать?
Гарнизонная библиотека,желтый Купер и синий Марк Твен,без обложки «Нана» у Олега…Был еще «Золотистый» портвейн,
мы в пивной у Елоховской церквираспивали его, и ещевдруг я вспомнил Сопрыкину Верку,как ее укрывал я плащом
от дождя, от холодного ливняи хватал ее теплую грудь…И хэбэшку, ушитую дивно,не забудь, я молю, не забудь!
Как котенок чужой забиралсяна кровать и все время мешал,как в купе ее лик озарялсяполустанками, как ревновал
я ее не к Копернику, к мужу,как в окошке наш тополь шумел,как однажды, обрызган из лужи,на свидание я не успел.
Как слезинка ее золотаяпоплыла, отражая закат.Как слетел, и слетает, слетаетлипов цвет на больничный халат…
Все ты знаешь… Так что ж ты?.. Прощай же!Ухожу. Я уже завязал…Не молчи, отвечай мне сейчас же,для чего ты меня соблазнял?
Чтоб стоял я, дурак, наблюдая,как воронка под нами кружит,чтоб сжимал кулачонки, пытаясьудержать между пальцами жизнь?..
Был у бабушки коврик, ты помнишь —волки мчались за тройкой лихой,а вдали опускался огромныйдиск оранжевый в снег голубой?
Так пойми же – теперь его нету!И не надо меня утешать.Волки мчались по санному следу.Я не в силах об этом сказать.
Значит, все-таки смерть неизбежна,и бессмысленно голос поет,и напрасна прилежная нежность.Значит, все-таки время идет…
На фига ж ты так ласково смотришь?На фига ты балуешь меня?Запрети быть веселым и гордым —я не справлюсь, не справился я!
На фига же губой пересохшейя шепчу над бумагой: «Живи!» —
задыха… задыхаясь, задохшисьот любви, ты же знаешь, любви?
И какому-то гласу внимаю,и какие-то чую лучи…Ты же зна… ты же все понимаешь!Ты же знаешь! Зачем ты молчишь?
Все молчишь, улыбаешься тихо.Папа? Дедушка? Кто ты такой?..Может, вправду еще одну книгу?Может, выйдет?.. А там, над рекой,
посмотри же, вверху, над Коньково,над балхашскою теплой волной,над булунскою тундрой суровой,надо мной, над женой, над страной,
над морями, над сенежским лесом,где идет в самоволку солдат,там, над фабрикой имени Лепсе,охуительный стынет закат!

Конец

сортиры

1991

Е. И. Борисовой

Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?»

А. С. Пушкин
1
Не все ль равно? Ведь клялся Пастернакнасчет трюизмов – мол, струя сохранна.Поэзия, струись! Прохладный бакфаянсовый уж полон. Графоманарасстройство не кончается никак.И муза, диспепсией обуяна,забыв, что мир спасает красота,зовет меня в отхожие места —
2
в сортиры, нужники, ватерклозеты,etc. И то сказать, давновсе остальные области воспетына все лады возможные. Вольноосводовцам отечественной Летыпеть храмы, и заимки, и гумно,и бортничество – всю эту халявупора оставить мальчикам в забаву.
3
Равно как хлорофилл, сегмент, дисплей,блюз, стереопоэмы – все, что ловкок советскому дичку привил АндрейАндреич. Впрочем, так же, как фарцовкуогарками ахматовских свечей,обрывками цветаевской веревки,набоковской пыльцою. Нам порасходить на двор. Начнем же со двора.