Выбрать главу
И когда для порядка вкололи ему,чтоб не очень буянил, сульфу,и скрутила его многорукая боль,и поплыл он в багровую тьму,
среди тьмы этой гиблой, в тумане густомон увидел вдали за бортом,он за бортом вдали различил-угадалэтот остров в сиянье златом.
И к нему подплывая в счастливых слезахна безумных, горящих глазахи с улыбкой блаженства и светлой любвина бескровных от боли губах,
озаряясь все больше, почти ослепленблеском теплых и ласковых волни сиянием белых прибрежных песков,свою Деву разглядывал он.
И она улыбалась ему и звала,за собою манила, веланавсегда, навсегда, никуда, без следа,никогда, мой любимый, уже никогда…И вода под копытом светла.
Ну, садись же, садись, дурачок, на коня,обними же, не бойся меня,мы поедем с тобой навсегда без следаникуда, дурачок, как песок, как вода,в сонном мареве вечного дня…
Дева белого плеса, слепящих песков,пощади нас, прости дураков,золотая краса, золотые глаза,белый конь, а над ним и под ним бирюза.Лишь следы на песке от подков.

III

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

1
О доблести, о подвигах, о славеКПСС на горестной земле,о Лигачеве иль об Окуджаве,о тополе, лепечущем во мгле.
O тополе в окне моем, о теле,тепле твоем, о тополе в окне,о том, что мы едва не с колыбели,и в гроб сходя, и непонятно мне.
О чем еще? О бурных днях Афгана,о Шиллере, о Фильке, о любви,о тополе, о шутках Петросяна,о люберах, о Спасе на крови.
O тополе, о тополе, о боли,о валидоле, о юдоли слез,о перебоях с сахаром, о солиземной, о полной гибели всерьез.
О чем еще? О Левке Рубинштейне,о Нэнси Рейган, о чужих морях,о юности, о выпитом портвейне,да, о портвейне! О пивных ларьках,
исчезнувших, как исчезает память,как все, клубясь, идет в небытие.O тополе. О БАМе. О ПрограммеКПСС. О тополе в окне.
О тополе, о тополе, о синемвечернем тополе в оставленном окне,в забытой комнате, в распахнутых гардинах,о времени. И непонятно мне.
2
Ух, какая зима! Как на Гитлера с Наполеономнавалилась она на невинного, в общем, меня.Индевеют усы. Не спасают кашне и кальсоны.Только ты, только ты! Поцелуй твой так полон огня!
Поцелуй-обними! Только долгим и тщательным треньеммы добудем тепло. Еще раз поцелуй горячей!Все теплей и теплее. Колготки, носки и колени.Жар гриппозный и слезы. Мимозы на кухне твоей.
Чаю мне испитого! Не надо заваривать – лишь быкипяток да варенье. И лишь бы сидеть за твоейчистой-чистой клеенкой. И слышать, как где-то в Парижеговорит комментатор о нуждах французских детей…
Ух, какая зима! Просто Гитлер какой-то! В такуюночку темную ехать и ехать в Коньково к тебе.На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —пассажиры меня не поймут, дорогая Е. Б.

IV

БАЛЛАДА О СОЛНЕЧНОМ ЛИВНЕ

В годы застоя, в годы застояя целовался с Ахвердовой Зоей.
Мы целовались под одеялом.Зоя ботанику преподавала
там, за Можайском, в совхозе «Обильном».Я приезжал на автобусе пыльном
или в попутке случайной. Садилосьсолнце за ельник. Окошко светилось.
Комната в здании школы с отдельнымвходом, и трубы совхозной котельной
в синем окне. И на стенке чеканкас витязем в шкуре тигровой. Смуглянкой
Зоя была, и когда целовала,что-то всегда про себя бормотала.
Сын ее в синей матроске на фотомне улыбался в обнимку с уродом
плюшевым. Звали сыночка Борисом.Муж ее, Русик, был в армию призван
маршалом Гречко… Мое ты сердечко!Как ты стояла на низком крылечке,
в дали вечерние жадно гляделав сторону клуба. Лишь на две недели
я задержался. Ах, Зоинька, Зоя,где они, Господи, годы застоя?
Где ты? Ночною порою собакилай затевали. Ругались со смаком
механизаторы вечером теплым,глядя в твои освещенные стекла.
Мы целовались. И ты засыпалав норке под ватным своим одеялом.
Мы целовались. Об этом проведав,бил меня, Господи, Русик Ахвердов!
Бил в умывалке и бил в коридорес чистой слезою в пылающем взоре,
бил меня в тихой весенней общаге.В окнах открытых небесная влага