Дед мечтал о том,
Чтоб множилось его потомство год от года,
Чтоб за столом субботним каждый раз
Все сыновья его и внуки, вся порода
Сбиралась и с семьи он не сводил бы глаз,
Чтоб все местечко уважало Берко
И, если кто зайдет понюхать табачок,
Он, сидя в креслах, обронить бы мог:
— Где, внучек, костяная табакерка?
В шкафу, быть может?
Поищи, дружок!
Любил он с подмастерьями своими
Усесться за обеденным столом
И водки, крякнув, выпить вместе с ними,
Потом потолковать о том, о сем:
О ремесле портняжном,
О работе,
О пятнице, клонящейся к концу,
Как шили встарь тулуп иль шубу на еноте,
Как он живет
И как жилось отцу.
— Да, нынче, что сказать, беда,
а не работа.
В ней вязнешь, как в смоле, не вытянешь
никак.
Ведь Ксилу только мух ловить охота —
А петли обметать?
Нет, тут он не мастак.
Ел Ареле семь лет мой хлеб,
А ныне он в ссылке.
Царский хлеб теперь он будет есть.
Где Лейбеню?
Нет и его в помине.
«Ямпонцев» бить ему досталась честь.
А подмастерья все свихнулись,
взбунтовались,
Из полуштофа спирт глотать они вольны…
Бог с ними…
Натяну наперсток свой на палец,
И если Лейба мой воротится с войны,
И руки у него останутся, и в дело
Он пустит вновь иглу, —
Тогда мы заживем,
Портняжничая с ним, как встарь…
…………
Дед требовал всегда, чтоб бабка
шинковала
Капусту бочками,
Чтоб гусь изжарен был…
Но не легко рука упрямца выдавала
Гроши, что он за труд недельный получил.
Ворчал: — Весь божий мир подай, и то
ей мало! —
Аршином по столу стучал,
Потом, взяв мел,
Считал, подсчитывал, над цифрами
корпел,
Слюною все стирал и не любил, бывало,
Чтоб под руку ему хоть кто-нибудь глядел.
Но если рублики, накопленные потом,
И вытащишь тайком — пусть он и вел им
счет, —
Все ж не заметит дед пропажи, не смекнет.
Молился дома он обычно по субботам,
Хоть в синагоге был ему большой почет.
— Бить ноги и ходить еще туда…
Чего там!
Бог не подачки, а молитвы ждет.
Когда ж и ноги в службе отказали
И с кресел дед вставал уже едва,
Синагогальный служка прибежал:
— Вас звали,
Реб Шимшон-Бер, прочесть священные
слова.
Ведь синагога наша недалече,
Но я не потому зашел, а невзначай.
А дед сидел босой пред домом
на крылечке
И ложечкой студил в стакане крепкий чай.
Впихнул он в ноздри табака понюшку,
Чихнул, сморкнулся, вытер нос платком.
— Плевал я трижды, передай им, служка,
Сперва на них, на их почет потом.
Но вот листовки город всколыхнули.
«Товарищи», «Борьба» — гремело
все вокруг,
И выплеснуло на просторы улиц
Мастеровых,
И, как цветами луг,
Все ленточками красными пестрело
И флагами…
Дед из окна сперва,
Потом с крыльца глядел
И то и дело,
Дивясь им, новые перебирал слова,
Не понимая смысла их и силы
И не решаясь повторять их вслух,
Но, увидав — да что же это было? —
Идущего в толпе, поющей песню, Ксила,
Спросил:
— Поет он или давит мух? —
И, ястребиными сверкнув глазами,
Сказал:
— Вот эти? Грош им всем цена! —
От гнева кровь бурлила в нем волнами,
Но вскоре успокоилась она.