Мастер Джемс,
по-своему речистый,
в отдых мне беседа — сущий дар.
Ты у нас слывешь специалистом,
ну, а я —
пока что кочегар...
Третья смена примет экскаватор,
и тогда, предчувствуя покой,
здесь присядь,
чуть-чуть сутуловатый,
угости душистым табаком.
После дня рабочего напора,
просто так,
по должности — вдвоем
этаким толковым разговором,
отдыхая, душу отведем.
Плохо, что в беседе перебои,
хоть крепка в пожатиях рука,
каждый день,
работая с тобою,
говорим на разных языках.
А причина этому простая:
только два годочка отступя,
я, по роду-племени крестьянин,
коней пас по троицким степям.
Стройка мне не обошлася даром,
и, подумав прожитому вслед,
путь от пастуха до кочегара
называю первой из побед.
Помолчи же,
выслушай, как надо,
я по-русски здорово речист...
Знаю: ты пришел
из Колорадо,
сам пришел,
как верный коммунист.
Знаешь ты походы безработных,
полицейских тюрем тесноту,
и сейчас в работах и заботах
ты — на самом боевом посту.
И теперь на честном коммунисте,
на тебе,
как давняя печать,
только и осталось
званье — мистер,
сказанное чаще невзначай.
Прошлое осталось для расплаты,
и, его ничуть не позабыв,
ты, да я,
да друг наш экскаватор
стали точкой мировой борьбы.
Сколько их?
Никто не сосчитает
малых точек на большой земле —
в Англии, в Америке, в Китае,
в дальних странах,
неизвестных мне.
И моих товарищей по росту,
по ночам, на зорьке, до гудков
мучает бессонница не просто
у машин,
моторов
и станков.
Да и мне покамест
нет покоя,
дни коротки,
ноченьки долги,—
снится мне железо под рукою,
бьют меня по пальцам рычаги.
И прошу,
товарищ, а не мистер,
согласись, товарищ,
в час любой
обучать меня «на машиниста»,
чтобы стал я наравне с тобой.
Не беда, что говорим мы розно,
переводчик наш
поет в груди —
человек я малый, но серьезный,—
ты за мною сердцем последи.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Сумерки окутывают плечи,
самокрутки выкинуть пора...
Мастер Джемс,
прощаясь в этот вечер,
руку жал приветливей и крепче,
чем в другие дни и вечера.