Распахивая двери наши,он пронесется, протрубит,дыханьем расплавляя чашинеупиваемых обид.
Весь мир, извилистый и гулкий,неслыханные острова,немыслимые закоулки,как пламя, облетит молва.
Тогда-то, с плавностью блаженной,как ясновидящие, всеподнимемся, и в путь священныйпо первой утренней росе.
30 января 1923 г.
«Глаза прикрою – и мгновенно…»
Глаза прикрою – и мгновенно,весь легкий, звонкий весь, стоюопять в гостиной незабвенной,в усадьбе, у себя, в раю.
И вот из зеркала косогопод лепетанье хрусталейглядят фарфоровые совы —пенаты юности моей.
И вот, над полками, гортензийлегчайшая голубизна,и солнца луч, как Божий вензель,на венском стуле, у окна.
По потолку гудит досададвух заплутавшихся шмелей,и веет свежестью из сада,из глубины густых аллей,
неизъяснимой веет смесьюеловой, липовой, грибной:там, по сырому пестролесью, —свист, щебетанье, гам цветной!
А дальше – сон речных извилини сенокоса тонкий мед.Стой, стой, виденье! Но бессиленмой детский возглас. Жизнь идет,
с размаху небеса ломая,идет… ах, если бы навекостаться так, не разжимаяросистых и блаженных век!
3 февраля 1923 г.
«При луне, когда косую крышу…»
При луне, когда косую крышулижет металлический пожар,из окна случайного я слышусладкий и пронзительный удармузыки; и чувствую, как холодсчастия мне душу обдает;кем-то ослепительно расколотлунный мрак; и медленно в полетсобираюсь, вынимая рукииз карманов, трепещу, лечу,но в окне мгновенно гаснут звуки,и меня спокойно по плечухлопает прохожий: «Вы забыли, —говорит, – летать запрещено».И застыв, в венце из лунной пыли,я гляжу на смолкшее окно.
Берлин
6 марта 1924 г.
«Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное…»
Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-тов локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.
7 марта 1923 г.
Памяти Гумилева
Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящеммедном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.
19 марта 1923 г.
Родине
Посвящается моей сестре Елене
Воркующею теплотой шестая —чужая – наливается весна.Все ждет тебя душа моя простая,гадая у восточного окна.
Позволь мне помнить холодок щемящийзеленоватых ландышей, когдатвой светлый лес плывет, как сон шумящий,а воздух – как дрожащая вода.
Позволь мне жить, искать Творца в творенье,звать изумленье рифмы и любви.Не укоряй в час трудного горенья,что вот я вспомнил ландыши твои.
Как тень твоя, чужой апрель мне сладок.Взволнованно душа тебя зовет,текучий блеск твоих дождей и радуг,когда весь лес лепечет и плывет.
Твой будет взлет неизъяснимо ярок,а наша встреча – творчески-тиха;склонюсь, шепну: вот мой простой подарок,вот капля солнца в венчике стиха.
31 марта 1923 г.
Река
Каждый помнит какую-то русскую реку,но бессильно запнется, едваговорить о ней станет: даны человекулишь одни человечьи слова.А ведь реки, как души, все разные… нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река.
Для странников верныхкачнул я дыханьем душиэти качели слогов равномерных в бессонной тиши. Повсюду —в мороз и на зное — встретишь странников этих,несущих, как чудо,как бремя страстное, родину. Сам я, бездомный,как-то ночью стоял на мосту в городе мглистом, огромноми глядел в маслянистую темнотурядом с тенью случайно любимой,стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно чужими.Я молчал, и спросила она на своем языке: «Ты меня уж забыл?» — и не в силах я был объяснить,что я там, далеко, на рекеилистой, тинистой, с именем милым,с именем, что камышовая тишь…Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж.И вдоль по сердцу носитсяс криком своим изумленным: вий-вии!Это было в России,это было в раю… Вот,гладкая лодка плыветв тихоструйную юность мою, мимо леса,полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса,где березовый ствол чуть сквозит белизной стройнойв буйном бархате хвойном,мимо красных крутых берегов парчевых островков,мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках.Раз! – и тугие уключинызвякают, – раз! – и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень.Чу! – в прибрежном лесукто-то легко зааукал…Дремлет цветущая влага, подковылистьев ползучих, фарфоровый купол цветка водяного.Как мне запомнилась эта река, узорная, узкая. Вечереет… (И как объяснить, что значило русское «вечереет»?) Стрекоза – бирюзовая нить,два крыла слюдяных – замерла на перилах купальни…Солнце в черемухах. Колокол дальний. Тучки румяные, русые.Червячка из чехла выжмешь, за усикивытащишь, и на крючок. Ждешь. Клюет.Сладко дрогнет леса, и блеснет,шлепнет о мокрые доскиголубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий.А когда мне удить надоест,на деревянный навесвзберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат…Ослепленный, плыву наугад, ширяю,навзничь ложусь – и не ведаю, где я — в небесах, на воде ли.Мошкара надо мною качается вверх и вниз, вверх и вниз – без конца… Вечер кончается.Осторожно сдираю с лица липкую травку.В щиколку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби узел огненных струй — и плыву я, горю, глотаю зарю вечеровую…А теперь в бесприютном краю,уж давно не снимая котомки,качаю – ловлю я, качаю – ловлюстроки о русской речонке,строки, как отблески солнца, бессвязные…А ведь реки, как души, все разные, нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река…