Критик
Благодарю.Не надо. Тошно мне заране.У музы тамошней губаотвисла, взгляд блуждает тупо,разгульна хочет быть, груба;все было б ничего, — да глупо.
Издатель
Однако, хвалят. Новизну,и быт, и пафос там находят.Иного — глядь — и переводят.Я знаю книжицу одну —
Критик
Какое! Грамотеи эти,Цементов, Молотов, Серпов,сосредоточенно, как дети,рвут крылья у жужжащих слов.Мне их убожество знакомо:был Писарев, была точь-в-точьтакая ж серенькая ночь.Добро еще, что пишут дома, —а то какой-нибудь Лидняк,как путешествующий купчик,на мир глядит, и пучит зрак,и ужасается, голубчик:куда бы ни поехал он,в Бордо ли, Токио — все то же:матросов бронзовые рожии в переулочке притон.
Издатель
Так вы довольны музой здешней,изгнанницей немолодой?Неужто по сравненью с тойона вам кажется —
Критик
Безгрешней.Но, впрочем, и она скучна…А там, — нет, все-таки там хуже!Отражены там в серой лужештык и фабричная стена.Где прихоть вольная развязки?Где жизни полный разговор?Мучитель муз, евнух парнасский,там торжествует резонер.
Издатель
Да вы, как погляжу, карательбылого, нового, всего!что ж надо делать?
Критик
Ничего,Скучать.
Издатель
Что думает писатель?Как знать, — быть может, сужденотак развернуться…
Писатель
Мудрено.Года идут. Язык, мне данный,скудеет, жара не храня,вдали живительной стихии.Слова, как берега России,в туман уходят от меня.Бывало, поздно возвращаюсь,иду, не поднимая глаз,неизъяснимым насыщаюсьи знаю: где-то вот сейчаслюбовь земная ждет ответаиль человек родился; где-тов ночи блуждают налегкеумерших мыслящие тени;бормочет где-то русский генийна иностранном чердаке.И оглушительное счастьев меня врывается… Во всемк себе я чувствую участье, —в звездах и в камне городском.И остываю я словамина ожидающем листе…Очнусь, — и кроткими друзьямия брошен, и слова — не те.
Издатель
Я б, господа, на вашем местеПарнас и прочее — забыл.Поймите, мир не тот, что был.Сто лет назад целковых двестивам дал бы Греч за разговор,такой по-новому проворный,за ямб искусно-разговорный…Увы: он устарел с тех пор.
<1928>
Толстой
Картина в хрестоматии: босойстарик. Я поворачивал страницу,мое воображенье оставалосьхолодным. То ли дело — Пушкин: плащ,скала, морская пена… Слово «Пушкин»стихами обрастает, как плющом,и муза повторяет имена,вокруг него бряцающие: Дельвиг,Данзас, Дантес, — и сладостно-звучнався жизнь его, — от Делии лицейскойдо выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легендаеще не прикоснулась. Жизнь егонас не волнует. Имена людей,с ним связанных, звучат еще незрело:им время даст таинственную знатность,то время не пришло; назвав Черткова,я только б сузил горизонт стиха.И то сказать: должна людская памятьутратить связь вещественную с прошлым,чтобы создать из сплетни эпопеюи в музыку молчанье претворить.
А мы еще не можем отказатьсяот слишком лестной близости к немуво времени. Пожалуй, внуки нашизавидовать нам будут неразумно.Коварная механика поройискусственно поддерживает память.Еще хранит на граммофонном дискезвук голоса его: он вслух читает,однообразно, торопливо, глухо,и запинается на слове «Бог»,и повторяет: «Бог», и продолжаетчуть хриплым говорком, — как человек,что кашляет в соседнем отделенье,когда вагон на станции ночной,бывало, остановится со вздохом.
Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,теперь мигающих подслеповато,яснополянский движущийся снимок:старик невзрачный, роста небольшого,с растрепанною ветром бородой,проходит мимо скорыми шажками,сердясь на оператора. И мыдовольны. Он нам близок и понятен.Мы у него бывали, с ним сидели.Совсем не страшен гений, говорящийо браке или о крестьянских школах…
И, чувствуя в нем равного, с которымпоспорить можно, и зовя егопо имени и отчеству, с улыбкойпочтительной, мы вместе обсуждаем,как смотрит он на то, на се… Шумятвитии за вечерним самоваром;по чистой скатерти мелькают тенирелигий, философий, государств, —отрада малых сих… Но есть одно,что мы никак вообразить не можем,хоть рыщем мы с блокнотами, подобнокорреспондентам на пожаре, вкругего души. До некой тайной дрожи,до главного добраться нам нельзя.