2
Так у викария за чаеммы, познакомившись, болтаем,и я старательно острю,и не без сладостной тревогина эти скрещенные ногии губы яркие смотрю,и снова отвожу поспешнонескромный взгляд. Она, конечно,явилась с теткою, но тасоциализмом занята, —и, возражая ей, викарий, —мужчина кроткий, с кадыком, —скосил по-песьи глаз свой карийи нервным давится смешком.
3
Чай крепче мюнхенского пива.Туманно в комнате. Ленивов камине слабый огонекблестит, как бабочка на камне.Но засиделся я, — пора мне…Встаю, кивок, еще кивок,прощаюсь я, руки не тыча, —так здешний требует обычай, —сбегаю вниз через ступеньи выхожу. Февральский день,и с неба вот уж две неделинепрекращающийся ток.Неужто скучен в самом делестудентов древний городок?
4
Дома, — один другого краше, —чью старость розовую нашивелосипеды веселят;ворота колледжей, где в нишеепископ каменный, а выше —как солнце, черный циферблат;фонтаны, гулкие прохлады,и переулки, и оградыв чугунных розах и шипах,через которые впотьмахперелезать совсем не просто;кабак — и тут же антиквар,и рядом с плитами погостаживой на площади базар.
5
Там мяса розовые глыбы;сырая вонь блестящей рыбы;ножи; кастрюли; пиджакииз гардеробов безымянных;отдельно, в положеньях странныхкривые книжные лоткизастыли, ждут, как будто спрятавтьму алхимических трактатов;однажды эту дребеденьперебирая, — в зимний день,когда, изгнанника печаля,шел снег, как в русском городке, —нашел я Пушкина и Даляна заколдованном лотке.
6
За этой площадью щербатойкинематограф, и туда-топо вечерам мы в глубинутуманной дали заходили, —где мчались кони в клубах пылипо световому полотну,волшебно зрителя волнуя;где силуэтом поцелуявсе завершалось в должный срок;где добродетельный уроквсегда в трагедию был вкраплен;где семенил, носками врозь,смешной и трогательный Чаплин;где и зевать нам довелось.
7
И снова — улочки кривые,ворот громады вековые, —а в самом сердце городкацирюльня есть, где брился Ньютон,и древней тайною окутантрактирчик "Синего Быка".А там, за речкой, за домами,дерн, утрамбованный веками,темно-зеленые коврыдля человеческой игры,и звук удара деревянныйв холодном воздухе. Таковбыл мир, в который я нежданноупал из русских облаков.
8
Я по утрам, вскочив с постели,летел на лекцию; свистеликонцы плаща, — и наконецстихало все в холодноватомамфитеатре, и анатомвсходил на кафедру, — мудрецс пустыми детскими глазами;и разноцветными мелкамиузор японский он чертилпереплетающихся жилили коробку черепную;чертил, — и шуточку нет-нетда и отпустит озорную, —и все мы топали в ответ.
9
Обедать. В царственной столовойпортрет был Генриха Восьмого —тугие икры, борода —работы пышного Гольбайна;в столовой той, необычайновысокой, с хо'рами, всегдабывало темновато, даром,что фиолетовым пожаромот окон веяло цветных.Нагие скамьи вдоль нагихстолов тянулись. Там сиделимы в черных конусах плащейи переперченные елисупы из вялых овощей.
10
А жил я в комнате старинной,но в тишине ее пустыннойтенями мало дорожил.Держа московского медведя,боксеров жалуя и бредякрасой Италии, тут жилстудентом Байрон хромоногий.Я вспоминал его тревоги, —как Геллеспонт он переплыл,чтоб похудеть. Но я остылк его твореньям… Да проститсянеромантичности моей, —мне розы мраморные Китсавсех бутафорских бурь милей.
11
Но о стихах мне было вреднов те годы думать. Винтик медныйвращать, чтоб в капельках воды,сияя, мир явился малый, —вот это день мой занимало.Люблю я мирные рядылабораторных ламп зеленых,и пестроту таблиц мудреных,и блеск приборов колдовской.И углубляться день-деньскойв колодец светлый микроскопаты не мешала мне совсем,тоскующая Каллиопа,[5]тоска неконченых поэм.
12
Зато другое отвлекало:вдруг что-то в памяти мелькало,как бы не в фокусе, — потомясней, и снова пропадало.Тогда мне вдруг надоедалоиглой работать и винтом,мерцанье наблюдать в узореоднообразных инфузорий,кишки разматывать в уже;лаборатория ужемне больше не казалась раем;я начинал воображать,как у викария за чаеммы с нею встретимся опять.