- Спросите главного канцлера, - пробулькал Царь.
- Но ведь в бой нас посылал не канцлер, - возразил проситель.
Царь снова подсмотрел между веками.
Поясницу и грудь возмутителя сонного порядка охватывала короткая веревка, на другом конце которой болтался сдавленный, обескровленный и больше напоминающий мумию человек. Мертвец, если быть более точным. И мертвец крайне несимпатичный, а вполне даже отвратительный. Видимо нечто, обладающее огромной тягой, высосало из бедолаги всю его кровь. Левая нога мумии была и вовсе оторвана, только «костыль» зацепившийся за сухожилие, влачился следом и неприятно дребезжал по залитому лужами мраморному полу.
Царь-пузо проворчал что-то про невнимательную стражу и грузно, как огромный кашалот, перевернулся на другой бок. Массивный трон-мидия под его тушей опасно заскрипел. Голубой струящийся шелк мантии зашелестел, подобно волнам океана.
- Мы пришли, - повторил проситель неприятным, хриплым голосом. - Время...
- Не могло настать, - Царь-чрево зевнул. - Еще слишком рано.
- Уже слишком поздно!
- Ну, тогда и дело с концом, раз поздно, - обрадовался соня. - А теперь - брысь!
От резкого движения потной ручкой все тело огромного складчатого правителя пришло в движение. Побежала зыбь, зашелестели шелка, серебристые оборочки, банты цвета индиго и белый, как пена, пушок над верхней губой.
- Но...
- Никаких «но»! Я не для того посылал вас воевать, чтобы вы потом ко мне приходили с разными пустяшными просьбами...Отдавай дань, отдай мне то, что мое, и - брысь!
Проситель сверкнул мертвыми, холодными - будто тающий на солнце ледник - глазами. Медленно, с выражением крайне угрожающим, распутал веревку, связывающую его и «мумию». Бережно, будто ребенка, поднял труп и, к великому удовольствию Царя, возложил изуродованные останки монарху на мягкие, скользкие колени.
- Мы уже отвоевали все, что нам причиталось, - не размыкая губ, сказал проситель. - Смерть и забвение во имя спящих вождей. Пожни плоды своих грез!
Царь-пузо захохотал, всплеснул ручками-лапками, подмял тело белоокой «мумии» под одну из жировых складок и, уютно поерзав на троне, чтобы хорошенько смять и перемолоть кости павшего солдата, впитать белок из его плоти и железо, погрузился в глубокий, здоровый сон сытого, ничем не тревожимого кашалота. А вместе с ним и все его царство дремы и блеска - царство Пустословия.
Земля
Женщина сидела посреди разоренного вихрем поля. Терпеливо, стежок за стежком, шила огромный красный саван. Вместо красной ткани несчастной мерещилась красная плоть. Разорванные мышцы. Мясо. Лоскуты вен. Полевая медсестра, давным-давно бывшая черноволосой красавицей, а теперь превратившаяся в седую, искалеченную старуху, вдову, так не разу и не взошедшую к венцу, подняла на меня спокойный, по-матерински любящий взор. Ее морщинистое лицо цвета скал было самым прекрасным, что я видел за всю свою жизнь.
- И ты тоже?..
- И я тоже, - пробубнил я, устыдившись.
Из двух армий - огромных войск, каждое из которых в самом начале войны состояло из нескольких легионов - в живых остались только я и она. Я - Огарок, потерявший память, контуженный и опаленный Никто, и она - шьющая тысячный, десятитысячный саван к ряду женщина, пожертвовавшая под это дело все свои платки, платья, простыни и занавески не построенного дома.
- Ну, берись за дело, милый, - посоветовала старица. - Иначе, до заката не управимся.
Ее темные, цвета древесной коры перебитые ноги уходили глубоко под землю. Каким-то невероятным образом я понял, что вместо пальцев у нее там корни, как у липы или березы, перестоявшей, переборовшей дикий шторм. Корни крепкие, почти железные, превозмогающие любые ветра. Корни-оковы, которые не позволят ей сойти с места. Она навсегда останеться на этом поле. Последнее древо увяднувшего леса.
Коричневая, шершавая кожа напоминала мге потрескавшуюся глину, но глаза...Эти большие, черные очи провожатой на смерть источали нечто сверхчеловеческое, нечто такое, что могла пообещать только та, которая собственными руками хоронила целый народ. Хоронила детей, мужей и братьев, отцов и дедов, храбрых, но мертвых. Мертвых, но вечных.
- Что молчишь, Огарочек? Иль все уж сказал, что сказать надо было? Тогда не стой, берись за шитье!
Но руки мои слишком огрубели, чтобы работать с тканью. Я не выдержал и упал перед женщиной, подкошенный, разбитый, уродливый и никчемный. Даже смерть не пожелала возлечь со мной. Уронил голову старице на колени и взвыл. Война отринула меня, но я никак не мог отринуть войну. И битва продолжалась - в моей навеки проклятой душе последнего выжившего солдата.