Какое-то время Клёна стояла, опираясь на стену, и прислушивалась, но только завывания ветра за окном нарушали гнетущую тишину. Когда голова, наконец, перестала кружиться в ответ на каждое неловкое движение, девушка решилась на цыпочках подойти к двери и прижаться ухом к стыку досок. Снаружи доносились далекие шаги и голоса, но никто не спешил приходить и справляться о судьбе пленницы. Тогда Клёна попыталась открыть дверь, навалившись всем весом, но та не поддалась. Девушка на цыпочках отошла на несколько шагов и уже не таясь направилась к окну. Но и тут постигло разочарование: нижний край щели находился намного выше макушки, девушка едва дотягивалась до него рукой, так что в проем ничего кроме затянутого низкими тучами неба разглядеть оказалось невозможно. Клёна села у противоположной стены, подобрав под себя ноги. Зубы уже стучали от холода. Оставалось только ждать, что рано или поздно о ней вспомнят.
Но никто так и не явился к пленнице до самой ночи. Клёна несколько часов сидела, наблюдая как опускаются сумерки. И в это время, показавшееся девушке вечностью, пришла идея безумная, но не невозможная. Клёна мерила шагами свою темницу и мысленно спорила сама с собой: «Ну смогла же костер из мокрого хвороста запалить! Доски наверняка толстые, зато сухие. Я смогу. Но на дым обязательно сбегутся. Пусть! Это лучше, чем замерзать тут в темноте. Я смогу.» и уже в слух тихо повторила:
— Я смогу.
Собравшись с духом, Клёна наощупь нашла дверь, присела рядом и положила обе руки на грубо обструганные доски. Деревенская ведунья пыталась сосредоточиться, просила, грозила, молилась, но сила никак не хотела откликаться. Девушка уже почти отчаялась, когда дерево под её руками слабо потеплело и медленно начало нагреваться. Прошло много времени, прежде чем появился слабый огонек, разрастающийся всё быстрее и с треском пожирающий дверь. В каменной темнице, наконец, стало теплее и светлее, но Клёна поспешила забиться в самый дальний угол камеры, подальше от весело разгоревшегося пламени.
Загоревшаяся дверь не могла остаться без внимания. Вскоре снаружи началась суета, а немного погодя послышалось шипение заливаемого огня.
Пламя погасло. Камера снова погрузилась в темноту. Но затем поеденная огнем дверь со скрипом отворилась.
***
Клёну долго вели по коридорам и переходам, освещенным факелами, пламя которых дрожало на сквозняке. То и дело в стенах встречались прорези как та, что была в темнице, но расположенные значительно ниже. Деревенскую ведунью сопровождали двое высоких юношей, одетых в черное. Один показывал дорогу, другой лишь молча подгонял, тыкая девушку в спину.
Когда Клёна окончательно запуталась в направлении их движения и сбилась со счету поворотов и переходов, конвоиры остановились перед невзрачной деревянной дверью. Не особенно церемонясь, пленницу втолкнули в комнату. За простым деревянным столом сидел темноволосый мужчина, напоминавший внешне Витарра, и читал какие-то документы, а на спинке стула висел плащ из перьев цвета грозовых туч. Сидевший даже не поднял взгляда, когда в его кабинет вошли трое. Конвоиры поклонились, и тот, что крепко держал девушку за плечо, отрапортовал:
— Господин Ульвар, её доставили утром. — Слегка подтолкнув пленницу вперед.
Рух посмотрел на вошедших поверх документов и вкрадчиво спросил:
— Почему я узнаю только сейчас?
Тюремщики заметно съежились и говоривший ранее, запинаясь, продолжил:
— Так без сознания была. Про неё и забыли как-то, а тут пожар…
Ульвар потер переносицу и шумно выдохнул, а потом резко опустив руку на стол, рыкнул:
— Вон!
Конвоиры поспешили ретироваться, и Клёна уже попыталась выскочить вслед за ними, но буквально застыла, услышав резкое:
— Не так быстро, ведьма. — И шаги за спиной.
Девушка дернула было дверь на себя, но та не поддалась. Ульвар грубо развернул пленницу за плечи и впечатал в дверные доски так, что Клёна зашипела от боли. Льдисто-голубые глаза поразили девушку своим холодом и презрением. Деревенская ведунья вжалась в дверь, будто ища поддержки. Все слова, что готовила девушка для напавших на деревню, все обвинения, что собиралась предъявить, рассыпались в пыль, растаяли, забылись под высокомерно-насмешливым взглядом, а язык будто прирос к нёбу от страха.