И все же книга «Золотое веретено», при всех своих немалых достоинствах, оказалась для поэта своего рода жестким рубежом, даже, точнее сказать, очевидной и болезненной преградой, которую следовало во что бы то ни стало преодолеть, чтобы выйти в большую поэзию и к широкому читателю. Поэт, надо думать, и сам почувствовал опасность тупика. Ведь идти дальше по пути «Золотого веретена» означало лишь формально совершенствоваться в области версификации и количественно умножать сюжеты. Не случайно «Золотое веретено», в котором, как сказано, много света, солнца и чувственной радости бытия, кончается стихами, неожиданно исполненными грусти и горечи. Он пишет об «измученных словах», о «бескрылой душе», которая зачем-то торопит бег букв по снеговому полю бумаги («Один, совсем один за письменным столом…»), о звонком, но холодном слове, опускающемся в тяжелую, как вечность, воду («Я тебе эту песню задумал на палец надеть…»).
Главный вопрос, который его тревожил: надо ли менять голос, чтобы произнести слова, нужные эпохе и современникам. Ведь «долг каждого из нас, — замечал он в одном из писем, — овладеть языком своей эпохи»[14]. Этот вопрос стоял тогда не перед ним одним.
Следующая книга Вс. Рождественского вышла лишь через пять лет, в 1926 году. Надо было научить стих дышать воздухом эпохи, ее широкими пространствами, ее ветром, не изменяя при этом, как мечтал поэт, ни регистра строки, ни естественности природного тембра. «Самым искренним образом, — писал он, — хотел бы я „в ногу попасть и припев подхватить“, и мне сейчас жалки и смешны все, малодушно убегающие от своей эпохи, люди страусовой этики и кабинетных баррикад. Только так поверив и можно жить»[15].
Предстояла работа долгая и трудная, подчас мучительная. Даже в 1930 году, когда уже многое было сделано именно в этом направлении, он писал: «…с большим трудом овладеваю своими голосовыми связками и жестом»[16].
Известны слова Блока о том, что первым признаком истинного поэта является «чувство пути». Вс. Рождественский всегда был в движении, всегда искал — разочаровывался, падал, поднимался, но неизменно торил свою дорогу в сторону общего пути.
«Я… всегда в тревоге и в движении. Я не могу унести свою душу в Музей»[17].
До и после выхода «Золотого веретена» Вс. Рождественский работает исключительно много и разнообразно. Неоценимую роль в становлении поэта сыграла работа в издательстве «Всемирная литература», куда его в качестве переводчика привлек Горький. По совместной работе в издательстве тесно сблизился Вс. Рождественский и с Блоком. Впрочем, этот период подробно описан им в «Страницах жизни», и потому останавливаться на нем детально нет смысла. Важно, пожалуй, лишь отметить, что, много занимаясь переводческой работой, Вс. Рождественский проявил себя на этом поприще выдающимся мастером. Значительным явлением стали его переводы стихов Теофиля Готье и Беранже. Богатство и своеобразие романтической палитры Готье передано им не только с большой точностью, но и с подлинным поэтическим воодушевлением, виртуозностью и изобретательностью. По-видимому, здесь сказалась и известная родственность поэзии Готье, кстати, высоко ценимого акмеистами, некоторым сторонам дарования самого переводчика. Что касается Беранже, то жизнерадостность, демократичность и песенность этого поэта также были дороги и близки солнечной и веселой музе Вс. Рождественского. Переводческая работа оказывала на Вс. Рождественского большое внутренне-эстетическое и иное воздействие. Он относился к этому делу исключительно серьезно и поистине вживался в душу переводимого им автора, отчасти изменяясь, обогащаясь вместе с ним. Собственная его душа не оставалась незатронутой, нейтральной и безучастной. Будучи вдохновенным переводчиком Мольера, Беранже, Готье, Гюго, Верхарна, Шиллера, Гете, он впоследствии доброжелательно и восторженно принял поэзию Абая, где ему оказались близки мотивы молодости, весны и дружбы, много переводил армянских поэтов, грузинских, украинских, белорусских, а также поэтов Эстонии и Латвии. Переводимый им мир был огромен и разнообразен. Для его оригинальной поэзии, в особенности в двадцатые и тридцатые годы, этот мир, тщательно освоенный, психологически и эстетически пережитый, имел огромное значение.
17
Из письма к В. Я. Архиппову от 15 февраля 1935 года. — Центральный государственный архив литературы и искусства, ф. 1458.