Не случайно именно в эти годы Вс. Рождественский много размышляет о задачах и судьбах искусства. Он пишет небольшую проникновенную поэму о художнике Федотове, стихи о Лермонтове, о Некрасове. Эти произведения были первыми предвестниками большого цикла о людях русского искусства — поэтах, художниках, старых мастерах ваяния и архитектуры. Впоследствии он создаст и книгу прозы о поэтах пушкинской плеяды («В созвездии Пушкина», М., 1972).
Вс. Рождественский много путешествует, и горячий строительный азарт первых пятилеток радостно будоражит и перестраивает его стихи. Он был в Закавказье на строительстве медеплавильного завода, где работал в многотиражке и близко познакомился с трудовым многонациональным кавказским миром, видел строительство Днепрогэса и создание Турксиба, путешествовал по Узбекистану и бескрайним казахстанским степям. Его стих, всегда жадный до впечатлений, обладавший счастливой способностью с одухотворенной точностью передавать чувственный облик мира, был буквально захлестнут радостью и полнотой бытия.
Ему, поэту Севера, художнику, привыкшему к скромным, приглушенным краскам, внезапно открылась земля, ранее более известная по романтической литературе, по гриновскому многоцветному, шумному и экзотическому Зурбагану.
Но особенно пленил его восточный Крым — Коктебель, где начиная с 1927 года он проводил едва ли не каждое лето в доме замечательного поэта и художника Максимилиана Волошина.
Вс. Рождественский не был тогда путешественником-одиночкой. Целые бригады писателей, по инициативе Горького, выезжали в различные районы страны, чтобы познавать социализм в практике его конкретного ежедневного созидания. Не случайно распространенным поэтическим жанром стал в те годы стихотворный очерк и лирико-патетический репортаж.
То была многосторонняя и чрезвычайно плодотворная школа жизни. Характерно, что раздел, посвященный путешествиям в книге «Земное сердце» (1933), Вс. Рождественский назвал «Цех жизни» — возможно, в полемическом противопоставлении отошедшему в прошлое «Цеху поэтов». В то же время эпиграфом к книге, взятым из Теофиля Готье («Я принадлежу к числу тех, для кого видимый мир существует»), он подчеркнул верность своим реалистическим принципам.
Далеко не все удовлетворяло Вс. Рождественского в его собственных тогдашних стихах. Порою он чувствовал, что его поэзия отчетливо разделяется как бы на два потока — на стихи о «внешнем» (на «производственную тему») и на стихи о личном, стихи «для себя». Это вносило в его поэтическое сознание диссонанс и смятение. Он стремился «внешнее» сделать внутренним, то есть чувственно и поэтически, эмоционально, а не только разумом освоить его. «Я видел многое, — пишет он в одном из своих тогдашних писем, — и из того пестрого вороха впечатлений хочу отобрать наиболее ценное. А ценным считаю я созвучное себе, т. е. то, о чем я могу писать, не пригнетая „совести художника“…» [24] «Столкновение с крепкими деловыми людьми, — рассказывает он в другом письме, — с ритмическим движением по-настоящему трудовой жизни всегда бодрит меня и вызывает ответное желание работать самому…» [25] И — снова: «Новый мир развертывается на каждом шагу — грубый и яркий. И продолжается все та же моя учеба „языку эпохи“»[26]. Вс. Рождественский внимательно присматривается к современной поэзии, он видит, что она живет теми же трудностями и теми же болезнями роста, что и его собственный стих. «Право, мне хотелось бы, чтобы от нашей действительно прекрасной эпохи у потомков осталось впечатление, как от живых людей, которые умели и побеждать и бороться, и различать цвета и слышать запахи, и братски ощущать зеленое великолепие природы. Голые схемы и диаграммы в поэзии — это ее младенческий лепет…» [27]В конце двадцатых и в начале тридцатых годов Вс. Рождественский и сам порою не сумел избежать «схем и диаграмм в поэзии», но природа его таланта и неизменная воодушевленность, интерес к красочному, звучащему и полнокровному миру, его чудесной, переменчивой, солнечной плоти быстро победили короткий душевный раскол на «внешнее» и «внутреннее», на очерково-публицистическое и собственно лирическое. Он в сущности нашел себя на своих же путях, обогатив «ворохом новых впечатлений», переживаний собственную лирическую природу с ее постоянной тягой к конкретности. В «Земном сердце» поражает обилие подробностей живой жизни. Природа Крыма, Кавказа, русского Севера, Украины широким цветным полотном вошла в книгу и сделала ее на редкость счастливой, молодой и радостной по своему настроению, что оказалось органично созвучным динамичной и мажорной эпохе тех лет. На Первом Всесоюзном съезде Н. Тихонов говорил: «Мы стремимся стать мастерами не мировой скорби, а мировой радости»[28]. Слова эти были безусловно созвучны Вс. Рождественскому, провозгласившему Науку Счастья труднейшей и главнейшей «из земных наук».