Осознание своей причастности к великим и малым событиям века наполняло его одический стих чувством личной гордости и счастья, а чисто художническая способность закреплять «миг» и «век» с помощью живых земных деталей, примет и штрихов конкретной жизни придавала его одописи лиричность и теплоту.
В поздних стихах Вс. Рождественского наряду с поэтическими размышлениями об исторических путях народа, выражавшимися, как сказано, торжественно и величаво, все чаще возникали и варьировались темы, связанные с общими проблемами бытия, то есть с извечными категориями философской лирики. Понимание огромности прожитой жизни, закономерно приближающейся к своему завершению, придавало его философским медитациям характер открытой лирической исповеди. В стихи вошли размышления о краткости жизненных сроков, о горечи разлуки с привычным и любимым земным миром, но эти мотивы в лирике Вс. Рождественского проникнуты той светлой печалью, о которой говорил Пушкин. Недаром одно из его стихотворений начиналось словами:
И к своим стихам, оперенным светлой радостью дня, он порою относился, как к птицам, пущенным в синеву. Ему хотелось, чтобы слово, преодолев земную тяжесть вещественного смысла и путы условностей искусства, сделалось вольной частицей великого земного пространства:
Это — извечная мечта любого художника. Слова, родившиеся от соприкосновения с болью и радостью жизни, возвращаются в жизнь, становятся переживанием, болью и радостью незнакомых душ. Впервые с такой пронзительной силой эту редкостную особенность слова Вс. Рождественский ощутил в годы войны, когда слова становились призывом, утешением или песней. В конце своей жизни он вновь осознал эту счастливую силу слова входить в сердца и жизни людей и таким образом как бы продлевать индивидуально-конечную и горестно-смертную жизнь поэта. Науки Счастья, — склонен думать он теперь, — как некоей универсальной дисциплины, которою можно овладеть и которой можно научить, возможно, не существует. Счастье — великое множество наук, разбросанных по людским судьбам, и потому каждый может научиться лишь своему счастью. Для одного это будет наслаждение радостями жизни, для другого — трудный искус и подвиг. Так сложным, кружным путем, обогащенный знанием и опытом, Вс. Рождественский приходит, казалось бы, к азам своей юношеской науки: счастье в самой жизни. Но теперь это счастье неизбежно включает в себя зерно истинной мудрости, а вместе с ним и толику печали:
Проблемы бытия, встающие в поздней лирике Вс. Рождественского, тесно переплетены с темами творчества. Поэзия, ее смысл, назначение, ее место в жизни людей и, наконец, ее природа, — весь этот круг вопросов всегда волновал Вс. Рождественского. Он был художником ясного и обогащенного большой культурой поэтического разума. В своих многочисленных статьях, выступлениях на творческих семинарах, которыми он неизменно руководил в течение многих лет, Вс. Рождественский выразительно и с необычайной тонкостью раскрывал тайны поэтического ремесла, не страшась подчас обнажить «механику» поэтического образа, но не отнимая при этом у слушателей столь необходимого ощущения тайны — этого невидимого, но, может быть, самого существенного двигателя поэзии. Участники его семинаров могли убедиться — подчас на примере собственных несовершенных стихов, — как велика и безмерно могуча таинственная власть такого невещественного стихового компонента, каким, например, является интонация. По мнению Вс. Рождественского, смысл должен прежде всего найти свой звук, только тогда он обретет плоть. Самый же звук неразгаданным способом связан с сердцебиением и дыханием. Сердце, душа художника претворяют смысл в реальную словесную форму посредством интонации. Вс. Рождественский любил напомнить о музыкальной стихии, которой жил Блок и которую он так гениально претворил в метельные, вьюжные, ветровые строки «Двенадцати».