Затмивший золотые города,чернеет двор последнего страданья,где так она нища и голодна,как в высшем средоточье мирозданья.
Хвала и предпочтение молвыЕлабуге пред прочею землею.Кунсткамерное чудо головыизловлено и схвачено петлею.
Всего-то было – горло и рука,в пути меж ними станет звук строкою,и смертный час – не больше, чем строка:всё тот же труд меж горлом и рукою.
Но ждать так долго! Отгибая прядь,поглядывать зрачком – красна ль рябина,и целый август вытерпеть? О, впрямьты – сильное чудовище, Марина.
Клянусь
Тем летним снимком: на крыльце чужом,как виселица, криво и отдельнопоставленном, не приводящем в дом,но выводящем из дому. Одета
в неистовый сатиновый доспех,стесняющий огромный мускул горла,так и сидишь, уже отбыв, допевтруд лошадиный голода и гона.
Тем снимком. Слабым остриём локтейребенка с удивленною улыбкой,которой смерть влечет к себе детейи украшает их черты уликой.
Тяжелой болью памяти к тебе,когда, хлебая безвоздушность горя,от задыхания твоих тиредо крови я откашливала горло.
Присутствием твоим: крала, несла,брала себе тебя и воровала,забыв, что ты – чужое, ты – нельзя,ты – Бо́гово, тебя у Бога мало.
Последней исхудалостию той,добившею тебя крысиным зубом.Благословенной родиной святой,забывшею тебя в сиротстве грубом.
Возлюбленным тобою не к добрувседобрым африканцем небывалым,который созерцает детвору.И детворою. И Тверским бульваром.
Твоим печальным отдыхом в раю,где нет тебе ни ремесла, ни муки, —клянусь убить елабугу твою.Елабугой твоей, чтоб спали внуки,
старухи будут их стращать в ночи,что нет ее, что нет ее, не зная:«Спи, мальчик или девочка, молчи,ужо придет елабуга слепая».
О, как она всей путаницей ногприпустится ползти, так скоро, скоро.Я опущу подкованный сапогна щупальца ее без приговора.
Утяжелив собой каблук, носок,в затылок ей – и продержать подольше.Детёнышей ее зеленый сокмне острым ядом опалит подошвы.
В хвосте ее созревшее яйцоя брошу в землю, раз земля бездонна,ни словом не обмолвясь про крыльцоМарининого смертного бездомья.
И в этом я клянусь. Пока во тьме,зловоньем ила, жабами колодца,примеривая желтый глаз ко мне,убить меня елабуга клянется.
Описание обеда
Как долго я не высыпалась,писала медленно, да зря.Прощай, моя высокопарность!Привет, любезные друзья!
Да здравствует любовь и легкость!А то всю ночь в дыму сижу,и тяжко тащится мой локоть,строку влача, словно баржу.
А утром, свет опережая,всплывает в глубине окналицо мое, словно чужаяпредсмертно белая луна.
Не мил мне чистый снег на крышах,мне тяжело мое чело,и всё за тем, чтоб вещий критикне понял в этом ничего.
Ну нет, теперь беру тетрадкуи, выбравши любой предлог,описываю по порядкувсё, что мне в голову придет.
Я пред бумагой не робеюи опишу одну из сред,когда меня позвал к обедусосед-литературовед.
Он обещал мне, что наука,известная его уму,откроет мне, какая му́каугодна сердцу моему.
С улыбкой грусти и приветаоткрыла дверь в тепло и светжена литературоведа,сама литературовед.
Пока с меня пальто снималаих просвещенная семья,ждала я знака и сигнала,чтобы понять, при чем здесь я.
Но, размышляя мимолетно,я поняла мою вину:что ж за обед без рифмоплётаи мебели под старину?
Всё так и было: стол накрытыйдышал свечами, цвел паркет,и чужеземец именитыймолчал, покуривая «Кент».
Литературой мы дышали,когда хозяин вёл нас в зали говорил о Мандельштаме.Цветаеву он также знал.
Он оценил их одаренность,и, некрасива, но умна,познаний тяжкую огромностьделила с ним его жена.
Я думала: Господь вседобрый!Прости мне разум, полный тьмы,вели, чтобы соблазн съедобныйотвлек от мыслей их умы.
Скажи им, что пора обедать,вели им хоть на час забытьо том, чем им так сладко ведать,о том, чем мне так страшно быть.