Не плачьте обо мне – я проживусестры помилосердней милосердной,в военной бесшабашности предсмертной,да под звездой моею и пресветлойуж как-нибудь, а всё ж я проживу.
Это я…
Е. Ю. и В. М. Россельс
Это я – в два часа пополудниповитухой добытый трофей.Надо мною играют на лютне.Мне щекотно от палочек фей.Лишь расплыв золотистого цветапонимает душа – это яв знойный день довоенного летаозираю красу бытия.«Буря мглою…» и баюшки-баю,я повадилась жить, но, увы, —это я от войны погибаюпод угрюмым присмотром Уфы.Как белеют зима и больница!Замечаю, что не умерла.В облаках неразборчивы лицатех, кто умерли вместо меня.С непригожим голубеньким ликом,еле выпростав тело из мук,это я в предвкушенье великомслышу нечто, что меньше, чем звук.Лишь потом оценю я привычкуслушать вечную, точно прибой,безымянных вещей перекличкус именующей вещи душой.Это я – мой наряд фиолетов,я надменна, юна и толста,но к предсмертной улыбке поэтовя уже приучила уста.Словно дрожь между сердцем и сердцем,есть меж словом и словом игра.Дело лишь за бесхитростным средствомобвести ее вязью пера.– Быть словам женихом и невестой! —это я говорю и смеюсь.Как священник в глуши деревенской,я венчаю их тайный союз.Вот зачем мимолетные феиосыпали свой шелест и смех.Лбом и певческим выгибом шеи,о, как я не похожа на всех.Я люблю эту мету несходства,и, за дальней добычей спеша,юной гончей мой почерк несется,вот настиг – и озябла душа.Это я проклинаю и плачу.Смотрит в щели людская молва.Мне с небес диктовали задачу —я ее разрешить не смогла.Я измучила упряжью шею.Как другие плетут письмена —я не знаю, нет сил, не умею,не могу, отпустите меня.Как друг с другом прохожие схожи.Нам пора, лишь подует зима,на раздумья о детской одёжеобратить вдохновенье ума.Это я – человек-невеличка,всем, кто есть, прихожусь близнецом,сплю, покуда идет электричка,пав на сумку невзрачным лицом.Мне не выпало лишней удачи,слава Богу, не выпало мнебыть заслуженней или богачевсех соседей моих по земле.Плоть от плоти сограждан усталых,хорошо, что в их длинном строюв магазинах, в кино, на вокзалахя последнею в кассу стою —позади паренька удалогои старухи в пуховом платке,слившись с ними, как слово и словона моём и на их языке.
Рисунок
Борису Мессереру
Рисую женщину в лиловом.Какое благо – рисоватьи не уметь! А ту тетрадьс полузабытым полусловомя выброшу! Рука вольнатомиться нетерпеньем новым.Но эта женщина в лиловомоткуда? И зачем онаступает по корням еловымв прекрасном парке давних лет?И там, где парк впадает в лес,лесничий ею очарован.Развязный! Как он смел взглянутьприлежным взором благосклонным?Та, в платье нежном и лиловом,строга и продолжает путь.Что мне до женщины в лиловом?Зачем меня тоска берёт,что будет этот детский ротничтожным кем-то поцелован?Зачем мне жизнь ее грустна?В дому, ей чуждом и суровом,родимая и вся в лиловом,кем мне приходится она?Неужто розовой, в лиловом,столь не желавшей умирать, —всё ж умереть?А где тетрадь,чтоб грусть мою упрочить словом?
«Прощай! Прощай! Со лба сотру…»
Прощай! Прощай! Со лба сотрувоспоминанье: нежный, влажныйсад, углубленный в красоту,словно в занятье службой важной.
Прощай! Всё минет: сад и дом,двух душ таинственные расприи медленный любовный вздохтой жимолости у террасы.
В саду у дома и в домувнедрив многозначенье грусти,внушала жимолость умуневнятный помысел о Прусте.
Смотрели, как в огонь костра,до сна в глазах, до мути дымной,и созерцание кустаравнялось чтенью книги дивной.
Меж наших двух сердец – туманклубился! Жимолость и сырость,и живопись, и сад, и Сван —к единой му́ке относились.
То сад, то Сван являлись мне,цилиндр с подкладкою зеленоймне виделся, закат в Комбреи голос бабушки влюбленной.
Прощай! Но сколько книг, деревнам вверили свою сохранность,чтоб нашего прощанья гневповерг их в смерть и бездыханность.
Прощай! Мы, стало быть, – из них,кто губит души книг и леса.Претерпим гибель нас двоихбез жалости и интереса.