Затвердевает декабрь.Весело при снегопадеслышать, как вечный диктантвдруг достигает тетради…
«Бьют часы, возвестившие осень…»
Бьют часы, возвестившие осень:тяжелее, чем в прошлом году,ударяется яблоко оземь —столько раз, сколько яблок в саду.
Этой музыкой, внятной и важной,кто твердит, что часы не стоят?Совершает поступок отважный,но как будто бездействует сад.
Всё заметней в природе печальнойвыраженье любви и родства,словно ты – не свидетель случайный,а виновник ее торжества.
«Опять сентябрь, как тьму времён назад…»
Опять сентябрь, как тьму времён назад,и к вечеру мужает юный холод.Я в таинствах подозреваю сад:всё кажется – там кто-то есть и ходит.
Мне не страшней, а только веселей,что призраком населена округа.Я в доброте моих осенних днейничьи шаги приму за поступь друга.
Мне некого спросить: а не пора льсписать в тетрадь – с последнею росоютраву и воздух, в зримую спиральзакрученный неистовой осою.
И вот еще: вниманье чьих очей,воспринятое некогда луною,проделало обратный путь лучейи на земле увиделось со мною?
Любой, чье зренье вобрала луна,свободен с обожаньем иль укороминых людей, иные временаоглядывать своим посмертным взором.
Не потому ль в сиянье и красетак мучат нас ее пустые камни?О, знаю я, кто пристальней, чем все,ее посеребрил двумя зрачками!
Так я сижу, подслушиваю сад,для вечности в окне оставив щёлку.И Пушкина неотвратимый взглядночь напролет мне припекает щёку.
Ночь перед выступлением
Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,как всадник в дозоре, во тьму я глядела.Я знала, что поздно, куда же я денусьот смерти на сцене, от бренного дела!
Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.Писать – это втайне молиться о ком-то.Запеть напоказ – провиниться в обмане,а мне не дано это и неохота.
И всё же для вас я удобство обмана.Я знак, я намёк на былое, на Сороть,как будто сохранны Марина и Аннаи нерасторжимы словесность и совесть.
В гортани моей, неумелой да чистой,жил призвук старинного русского слова.Я призрак двусмысленный и неказистыйпоэтов, чья жизнь не затеется снова.
За это мне выпало нежности столько,что будет смертельней, коль пуще и больше.Сама по себе я немногого стою.Я старый глагол в современной обложке.
О, только за то, что душа не лукаваи бодрствует, благословляя и мучась,не выбирая, где милость, где кара,на время мне посланы жизнь и живучесть.
Но что-то творится меж вами и мною,меж мною и вами, меж всеми, кто живы.Не проще ли нам обойтись тишиною,чтоб губы остались свежи и не лживы?
Но коль невозможно, коль вам так угодно,возьмите мой голос, мой голос последний!Вовеки пребуду добра и свободна,пока не уйду от вас сколько-то-летней…
Снимок
Улыбкой юности и славычуть припугнув, но не отторгнув,от лени или для забавытак села, как велел фотограф.
Лишь в благоденствии и лете,при вечном детстве небосводаклянется ей в Оспедалеттиапрель двенадцатого года.
Сложила на коленях руки,глядит из кружевного нимба.И тень ее грядущей мукизащелкнута ловушкой снимка.
С тем – через «ять» – сырым и нежнымапрелем слившись воедино,как в янтаре окаменевшем,она пребудет невредима.
И запоздалый соглядатайзастанет на исходе векатот профиль нежно-угловатый,вовек сохранный в сгустке света.
Какой покой в нарядной даме,в чьем четком облике и ликепрочесть известие о даретак просто, как названье книги.
Кто эту горестную мету,оттиснутую без помарок,и этот лоб, и чёлку этусебе выпрашивал в подарок?
Что ей самой в ее портрете?Пожмет плечами: как угодно!И выведет: «Оспедалетти.Апрель двенадцатого года».
Как на земле свежо и рано!Грядущий день, дай ей отсрочку!Пускай она допишет: «АннаАхматова» – и капнет точку.
«Я вас люблю, красавицы столетий…»
Я вас люблю, красавицы столетий,за ваш небрежный выпорх из дверей,за право жить, вдыхая жизнь соцветийи на плечи накинув смерть зверей.