Меня учили: крыша - это крыша. Груб табурет. Убит подошвой пол. Ты должен видеть, понимать и слышать, На мир облокотиться, как на стол,
вспоминает герой упорное стремление "своих" по крови уничтожить мечту, обескрылить, уложить в прокрустово ложе дедовских традиций вырывающуюся, "выламывающуюся" из своей социальной прослойки юную душу. В этом разладе с действительностью - корни романтического протеста, стремление уйти в фантастический мир мечты, вольных дорог и морских просторов, экзотической природы и книжной красивости. В поэтическом воображении возникают образы Летучего Голландца, пленительных креолок, веселых странников и птицеловов. За театральным реквизитом подобных стихов еще не проступало свое, выстраданное, личностное художественное видение и мироощущение, хотя жило тревожное и весомое обещание большого поэтического дарования. Уже в 1915 году в почтительно-велеречивом "Гимне Маяковскому" вдруг прозвучала удивительно трезвая в устах "изысканного! декадента", как рекомендовал себя молодой поэт, оценка состояния дел в современной поэзии:
Я, ненавидящий Современность, Ищущий забвения в математике и истории, Ясно вижу своими всё же вдохновенными глазами, Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы. И, почтительно сторонясь, я говорю: "Привет тебе, Маяковский!"
Протягивая руку Маяковскому, Багрицкий конечно же не мог предположить, что через несколько лет бывший обладатель "желтой кофты" российский "футурист" /Маяковский и он сам, претенциозно именующий себя "сибаритом, изнеженным на пуховиках столетий", будут работать в РОСТА, один в Москве, а другой в Одессе, пером поэта и кистью художника защищая молодую Советскую Республику, помогая, как говорил Маяковский, "обороне, чистке, стройке". Такие вопросы, как искусство и жизнь, мир и художник, заново и всерьез встали перед Багрицким. И он обрел свое "место в рабочем строю" - был бойцом особого партизанского отряда имени ВЦИК, инструктором политотдела Отдельной стрелковой бригады. В ЮГРОСТА он рисует плакаты, пишет боевые листовки, призывающие на борьбу с Деникиным и Колчаком. Позже в автобиографической заметке Багрицкий напишет: "Понимать стихи меня научила РОСТА" [Отдел рукописей ИМЛИ. Фонд Эдуарда Багрицкого, ед. хр/11, 75, 370.]. Для него это был-и годы максимального сближения с новой действительностью, участия в строительстве новых фо.рм жизни. После окончания гражданской войны Багрицкий сотрудничает в газетах и журналах Одессы, ведет большую культурно-просветительную работу. Его революционно-романтические стихи утверждали новую жизнь, завоеванную в боях и походах:
И, разогнав крутые волны дыма, Забрызганные кровью и в пыли, По берегам широкошумным Крыма Мы яростное знамя пронесли.
Поэт с теми, кто завоевал землю, над которой теперь
Простой и необыкновенный, Летит и вьется красный флаг.
Багрицкий, поэт романтического лада, захотел написать о том "простом и необыкновенном", что принесла с собой реполюция. В его стихи хлынули потоки солнечного света, земля открылась вся в утренних росах, омытая линиями промчавшихся над ней очистительных гроз:
И пред ним, зеленый снизу, Голубой и синий сверху, Мир встает огромной птицей, Свищет, щелкает, звенит.
Этот поэтический образ был одновременно ,и реальным миром природы, и условно-романтической страной поэзии. Революция принесла Багрицкому удивительную полноту и свежесть мироощущения: Я встречу дни, как чаши, до краев Наполненные молоком "и медом. Интернационалистский пафос поэзии Багрицкого определил выход его героев в огромный мир, не разделенный пограничными пестами. Почти одновременно писал поэт о веселом птицелове Диделе, проходящем "сосновой Саксонией", и о саксонских ткачах, образовавших в октябре 1923 года свое рабочее правительство. Историческая конкретика активно взаимодействует теперь с книжной романтикой, навсегда оставшейся с Багрицким уже как органическая- часть личной духовной культуры. Любимыми книгами Багрицкого были антология английской поэзии в переводах Гербеля, "Дон Кихот" Сервантеса, "Легенда об Уленшпигеле..." Шарля де Костера. Это были не источники заимствования, а источники к размышлению и вдохновенному полету фантазии - к трагическим и прекрасным судьбам героев исторических и вымышленных. Сложный мир ассоциаций связывал воедино историю и современность в поисках новой системы гуманистических и художественных ценностей, открытых революцией.
И, Перекоп перешагнув кровавый, Прославив молот и гремучий серп, Мы грубой и торжественною славой Свой пятипалый утвердили герб,
провозглашает поэт от имени революционного народа. И конечно же не противопоставлением рождены строки: Мой герб: тяжелый ясеневый посох - Над птицей и широкополой шляпой. Но. поэтический мир Багрицкого складывался в сложной внутренней борьбе. Случалось, что его упрекали в ненужности несовременноети приподнятой над бытом романтической поэзии. Полемизируя с одесскими пролсткультовцами, вульгаризаторами политики партии в области литературы, Багрицкий предпослал "Сказа-нию о море, матросах и Летучем Голландце" вступление, объясняющее истоки его нынешней романтики:
Не я ль под Елисаветградом Шел на верблюжские полки, И гул, разбрызганный снарядом, Мне кровью ударял в виски. И под Казатином не я ли Залег на тендере, когда Быками тяжко замычали Чужие бронепоезда. В Алешках, под гремучим небом, Не я ль сражался до утра, Не я ль делился черствым хлебом С красноармейцем у костра... Итак - без упреков грозных!.. Где критик мой тогда дремал, Когда в госпиталях тифозных Я Блока для больных читал?.. Пусть, важной мудростью объятый, Решит внимающий совет: Нужна ли пролетариату Моя поэма - или нет!