Еще растет. Показывается наряд Армии Безопасности, окружающий лирика. У лирика трескается голова, и думы выползают, как сок из котлеты. Лирик ловит у себя на ноге мотор, который кусал его. Предметы собираются и слушают его. Аэропланы птичьей стаей кружатся около его головы: некоторые, более доверчивые, садятся на его голову. Толпа моторов собирается у ног. Из небоскребов выползают комоды, кровати, динамомашины. Несколько вывесок и крыш аплодируют говорящему. Юноши недовольно слушают. Лирик нагибается и прикуривает сигару о фонарь.
Вы думаете, я пророк и стану вас учить,
Как жить
И любить,
Как быть
К силе ближе?!
Да из вас можно только плети ссучить
И бить
Плетьми вас самих же.
Вы все глупые, как критики, вы умеете только
Выставляться картинами на вернисаже,
Чтоб приходили женщины с мужьями, садились за столик
И вас покупали на распродаже;
И, даже
Повешенные в спальне, боитесь вылезть из рамы,
И у вас хватает
Трусости смотреть,
Как около вас выползают
Из юбок грудастые дамы,
Перед тем, как ночную рубашку надеть!
А вы висите смирно
Вместо того, чтоб вскочить и напасть
На лежачую
И прямо
В лицо ее жирное
Швырнуть, как милость, беззрячую
И колючую страсть.
Измять, изнасиловать, проглотить ее,
— Торопливую служанку прихоти!
— Ну, чего вы развесили глупцо свое,
Точно манекены из резины
При выходе
Из магазина?!
(Опирается на каланчу.)
Это мне было скучно, и потому
Я с вами
Болтал строками
Веселыми,
А теперь я пойду ворошить шатучую тьму,
В небоскребные окна швыряться глазами
Голыми.
Это я притворялся, чтоб мои пустяки
Жонглировали перед вами, а вы думаете, что это откровенья!
Посмотрите, у меня уже только четыре руки,
Но зато солидные, как мои мученья.
А эта женщина боится пойти со мной,
У нее такое хилое тело, с головы до пяток,
Ей кажется, что она влезет в меня с головой,
А я проглочу женщин еще десяток.
Поэт-академик
(Торжественно, пророчески и задушевно)
Благословляю разрушителя!
Ты — пуля, молния, стрела!
Но за меня, за охранителя
Святынь людских, — и тьма, и мгла.
Пусть нá-душу твою покатую,
Как крыша, каплет солнца дождь.
С тобой сражусь, клянусь Гекатою,
Я, книг и манускриптов вождь.
Ты — с дикой силой авиации
Меня разишь, свиреп и дик,
Но тайной чарой стилизации
Я трижды изменяю лик.
Ты — резкой дланью электричества
Проникнешь ли в глухой альков,
Где панцирь моего владычества —
Святая пыль святых веков;
Где, как вассал пред королевою,
Склоняюсь я в венке из звезд,
Где сатане творю я левою,
А правою — могучий крест,
Где, кудри русые иль черные
На седину переменив,
Найду в листах мечтой упорною
Я Пушкинский иероглиф.
Дано судьбою мне печаль нести
И песнь с востока на закат.
Над башнею оригинальности
Мое лицо, как циферблат.
И ты, кто родствен с бурей, с птицами,
Следи зрачками вещих глаз,
Как на часах в ночи ресницами
Я укажу мой смертный час.
Лирик
Бросайтесь в Ниагару потому, что это обыкновенно,
Потому, что ступенится площадь домами.
Вы слышите: из-за угла воет надменно
Огромный аэро с кометистыми хвостами.
Громоздится вскрик у руля высоты,
Спрыгивает похоть в экстазе,
У нее моторы прыгают в каждой фразе,
Она оплевывает романтику и цветы.
И в ее громоздкий живот запрячусь я на ночь,
Что уррра с новой мощью поутру кричать.
А нас каждого зовут Иван Иваныч,
И у каждого на глазу бельмится мать.
Вы умеете только говорить по телефону,
А никто не попробует по телефону ездить,
Обмотайтесь, как шарфом, моим гаерским стоном.
Вы, умеющие любовниц только напоказ созвездить!
Члены Армии Спасения приближаются и пробуют задержать Лирика, но он — такой большой, колоссальный, легко расшвыривает их. Аэро, о котором говорил лирик, близко. Оно огромное, под стать лирику. Вырвавшись от назойливцев, лирик вскакивает в аэро и поднимается. Немедленно целые отряды жандармских аэро нападают на лирика, но он крошит врагов, и получается дождь падающих аэропланов.
Ведь если меня хотят схватить городовые,
Так это пустяки. До свиданья. Тра-та-та-ту! Тра-та-та-ту!
Носите на душах мои пощечины огневые
До нового плевка на Кузнецком Мосту.
Улетает.
Улица. Быстрая смена дневных реклам. Ближний дом с незакрытой передней стеной: все квартиры видны. Улица всё время дрожит, точно на нее смотрят в бинокль, перевертывая его, — она то страшно увеличивается, то ребячески уменьшается.
Влюбленный
Снова одинок… Снова в толпе с ней…
Снова полосую воздух широкобокими криками, как плетью.
Над танцем экипажей прыгают, с песней,
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Равнодушная
Загоревшие от холода дома и лысина небесная…
Вывесочная татуировка на небоскребной щеке…
Месяц огненной саламандрой взлез, но я
Свой обугленный зов крепко зажала в руке.
Проходят. Над кружится планирующий спуск биплана, с которого кричит
Лирик
Но-но! Моя лошадка! Я поглажу твою шею,
Взмыленную холодом. Не вертись! Здесь нет вокруг далеко луж!
Эй, не балуй! Правее, правее, правее, правее!
Не задень, конь мой,
Голубой
Небесный околыш!
Ты помнишь: я кричал дуракам: «Бросьте ком
Мин тупых и гладких, как плеши!»
Ну, что ты вертишь хвостиком,
Словно пишешь письмо вон этой пешей!
(Спускается. Спрыгивает с биплана).
Она такая же глупая, как и все. Она каждый день
Кладет на одну чашку тело,
А на другую душу.
И радуется смело,
Если душа перетянула.
Ей не лень
Поутру считать: сколько будет — океаны плюс суша.
У нее на грудях холодные объедки поцелуев мужа.
А она ими голодного любовника потчует.
Смешная! Она не понимает, что в луже
Она
Отражена
С тремя грудями, как и прочия!
Смотри: какую огромную каменную люльку
Город для людей у времени купил,
А я сейчас возьму каланчу и, как в свистульку,
Буду дудеть в нее из последних сил.